Улица Луговского

Все-то он знал — и выразился точно: «подобострастная муза одописания». Он утверждал в 50-х, что надо писать «без ложного пафоса и декламации». То и другое, увы, было уже невытравимо, вошло в кровь и кость его стиха. Даже здесь, в этих все-таки превосходных стихах 30-х годов (вынужденно сокращаю):

Сивым дождем на мои виски
                                     падает седина,
И страшная сила пройденных дней
                                             лишает меня сна.
И горечь, и жалость, и ветер ночей,
                                              холодный, как рыбья кровь,
Осенним свинцом наливают зрачок,
                                              ломают тугую бровь.
Но несгибаема ярость моя,
                                   живущая столько лет.
«Ты утомилась?» —
                         я говорю.
                                     Она отвечает: «Нет!»
<…>
Я слышу твой голос —
                              голос ветров,
                                               высокий и горловой,
Дребезг манерок,
                      клекот штыков,
                                          ливни над головой.
<…>
Светловолосая, с горестным ртом, —
                                                мир обступил меня,
Сдвоенной молнией падает день,
                                          плечи мои креня.
Словно в полете,
                      резок и тверд
                                       воздух моей страны.
Ночью,
          покоя не принося,
                                       дымные снятся сны.
Кожаный шлем надевает герой,
                                               древний мороз звенит.
Слава и смерть — две родные сестры
                                                       смотрят в седой зенит.
Юноши строятся,
                             трубы кипят
                                       плавленым серебром
Возле могил
                и возле людей,
                                   имя которых — гром.
Ты приходила меня ласкать,
                                           сумрак входил с тобой,
Шорох и шум приносила ты,
                                     листьев ночной прибой.

Грузовики сотрясали дом,
                                 выл, задыхаясь, мотор,
Дуло в окно,
                 и шуршала во тьме
                                         кромка холщовых штор.
Смуглые груди твои,
                           как холмы
                                         над обнаженной рекой.
Юность моя — ярость моя —
                                      ты ведь была такой!
Видишь — опять мои дни коротки,
                                             ночи идут без сна,
Медные бронхи гудят в груди
                                      под ребрами бегуна.
Так опускаться, как падал я, —
                                         не пожелаю врагу.
Но силу твою и слово твое
                                   трепетно берегу.

Можно сказать: сказки все это. Можно. Луговской принципиально занимался сказками, писал их в обилии, сделал своим жанром, думал ими. Сказки были и жестокими, но в основном они укладывались в его изустное утверждение: русалки реально существуют, он их видел собственными глазами. Что-то вроде снежного человека, не так ли? Но очевидцы подобного рода есть на свете, они не всегда врут.

Масса людей свидетельствует: он был добр. Сыновья Е. С. от первого брака обожали его. А они были генеральские дети, не лыком шиты.

Надо отдать ему должное — он умел делать изумительно нелепые вещи, ни в какие ворота, рукой водила ошалевшая муза, а не план-проспект. Это же надо придумать — «Непрядву» (!) подать в ритмах (чуть сглаженных) английской баллады. «И полон слух, и полон рот / Татарской темной речью. <…> И на серебряном песке / Следы подков и пена. // И кочет кличет вдалеке, / Жена моя Елена!» На Блока наложен Киплинг, Русь названа Еленой, а сам автогерой «Как волк, бежал из плена», то есть князь Игорь. Каша. По мне — съедобная. Правда, и сам первоисточник — блоковское «На поле Куликовом» — не страдает излишней логикой замысла-исполнения.