Кувалдин Юрий
Улица Мандельштама
Юрий Кувалдин
Улица Мандельштама
Повесть о стихах
Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне.
Исчезнуть навсегда, но суждено идти мне
По снежной улице в вечерний этот час.
О. МАНДЕЛЬШТАМ
1.
В отличие от воздушных подземные замки существуют наяву. Спускаюсь в подземелье, вернее, лестница опускает туда, в обратную сторону - лица, лица, лица, - выносит посетивших. Эскалатор. Метро. Метрополитен. Почти что музей.
Самый мягкий, самый несовременный современник пел под гитару: "Стойте справа, проходите слева..." Это о метро, разумеется. На двадцатый год самостоятельного пользования подземным дворцом додумался взглянуть на потолок "Маяковской".
Оказывается, там, скрытые нишами, мозаичные сюжеты: планеры по синему, цветы, фрукты.
"Маяковская" - любопытная станция: если стать у одной колонны, аркой замыкающей поперек центральный вестибюль, а приятеля поставить у другой напротив, можно проделать опыт: прижав пятикопеечную монету к стальному желобу, приложив малое усилие руки, пустить монету вверх и... просвистев над спешащими пассажирами, она опустится, как в копилку, на ладонь приятеля... "Ну, как метро? Молчи, в себе таи..." Была одна поэтическая станция, стало две. Скоро будет "Пушкинская" (эти строки пишу в августе 1975-го). Чья очередь?..
- Ты куда спешишь?
- К "Достоевской"...
В морозный вечер из дверей станций метро, как из жерл печей, валит клубами пар...
Однажды мне пришлось видеть, как в большой печи пылал огонь, а люди, как красные черти, в кожаных фартуках ловко выхватывали докрасна раскаленные куски железа и, бросив на наковальню, били молотом...
Это происходило в кузнице ипподрома. Прежде чем познакомиться с "кухней" подковного производства, увидал на особых полках штабели прутов, разложенных по десяткам отделений. Вынул один наугад. Несколько зарубок, сбоку - имя лошади.
- Это мерки для изготовления подков, - подсказал бригадир кузнецов. На каждую лошадь - своя. А подковы что для людей обувь...
Шел бульварами к Яузским воротам. Снег скрипел под ногами. Равнодушный ветер перебирал ветви черных лип. Спешить было некуда. Брел медленно.
На Серебрянической набережной дворники сгребали снег;
Яуза, промерзшая до дна, отливала в свете фонарей желтыми пятнами; из-за горбатого моста, как готический собор, вырисовывался высотный дом на Котельниках; бывшая типография, где печатал свою книгу "Иверни" Волошин, превратилась в какую-то швейную мастерскую и сейчас спала; со стороны монастыря Андрея Рублева ползли по скользкой мостовой самосвалы, разворачивались у снятого парапета, вываливали серый снег в Яузу; таксисты, с обязательно погашенными зелеными фонарями, гнали свои машины на предельной скорости, выполняя план... Снег таял, падая на лицо, губы, ресницы. Какой-то человек сидел в одиноком сквере на скамье под фонарем и читал газету. В столь поздний час зрелище странное. Да он и одет был странно - в темной крылатке, без шапки. Снег облепил его свисающие до плеч волосы. Увидев меня, попросил закурить. И спичка серная, и огонечек красненький.
- Однако в поздний час вы гуляете, - сказал дядя, затягиваясь папиросой. - Полночь в Москве!
Удивился, моментально продолжив в сознании: "Полночь в Москве, роскошно буддийское лето..." - однако, зима, и все же - откуда ему это известно, а тот продолжил:
- Занятную статью читаю! А вы любите читать газеты? Вся суета за день налицо. Конечно, не обо всем сказано, но вот, к примеру, хотя бы это. О лошадях. Ведь что удивительно - у них разнообразные виды хода. И шаг, и галоп, и карьер. Мне более по душе - иноходь. Она сродни человеческому движению. При иноходи лошадь поднимает сразу две ноги одной какой-либо стороны. Иноходь быстрее рыси, спокойнее для верховой езды... Ну, бывайте! сказал он, поднимаясь. - Пора, - и засеменил к остановке, куда из-за поворота подъезжал трамвай.
Искры, как светлячки, разлетались от трамвайной дуги. Добравшись кое-как до дому, раздевшись и устроившись на кухне с чашкой чая, наугад раскрыл лежавшую на столе книгу:
"Какая-то таинственность окружала его судьбу, он казался русским, а носил иностранное имя..."
2.
В Новгороде стоит памятник "Тысячелетие России". В самом верху, со щитом, на котором высечена дата старославянской вязью "Лето 862", давая начало всему расходящемуся по цоколю, фигура Рюрика.
Варяги как основатели Руси...
Споров на эту тему предостаточно.
Но, так или иначе, фигура Рюрика - в изголовье монумента.
Началось с Новгорода. Где-то давно стоял Киев, была Киевская Русь, но корень государства значительно юго-восточнее Новгорода. Земля владимирская лежит в междуречье Оки и Волги, где из Владимиро-Суздальского, затем Московского великого княжества образовалось Московское государство. Москали мы. В Киеве так нас зовут. Видимо, обижаются, что не от Киевской Руси ведем счет! Стало быть, Московское государство, которое развернулось впоследствии в Российскую империю, размерами превзошло все государства мира. Казалось бы, в корне варягов быть не должно. Однако были: Мурома, Меря и Весь. Время сохранило названия рек, городов, озер и урочищ: Муром, Суздаль, Нерль, Колокша...
А Гена-философ говорит, что я все путаю. Говорит, при чем здесь Владимир? Угро-финские племена, мол, бродили. Стал даты приводить:
862 год - призвание варягов.
862-879 годы - Рюрик.
865 год - неудачный поход Аскольда и Дира на Константинополь.
882 год - перенесение столицы в Киев.
Он все знает. Гена-крокодил. А у меня сумбур в голове.
1147 год - первое упоминание о Москве.
1157-1174 годы - Андрей Боголюбский.
1169 год - разорение Киева Андреем Боголюбским, перенесение столицы во Владимир-на-Клязьме...
- Ага, - восклицаю, - что я утверждал, Гена! Все одно к Владимиру сдвинулись!
- Через триста лет! - возражает Гена-философ.
"Все перепуталось, и некому сказать,//Что, постепенно холодея,//Все перепуталось, и сладко повторять://Россия, Лета, Лорелея".
Один писатель с удовольствием описывает розовую Купчиху, ворочающуюся в хлеву, ее лопушистые уши, навешивающиеся на глаза, ее болезненный вид и упрек в глазах нерадивой свинарке. А у ног ее - сбившихся сосунков, которым, считай, только по месяцу от роду. Некоторые сдохли... Тяжко позевывает старый хряк. Одуванчик за решеткой хлева, сделанной из старой церковной ржавой ограды...
Все перепуталось: варяги и работяги, Онегин и Карамазовы, Некрасов и Тютчев, Чаадаев и Аксаков, Гоголь и Писемский, Соловьев и Бакунин, Толстой и Бердяев, Кропоткин и Распутин, Блок и Есенин...
Выходило, что все это свое, родовое: Голштинские, Чаадаев, Лорис-Meликов, Победоносцев, Соловьев, Аввакум, Карамзин, Блок, Бунин, Достоевский, Джугашвили, разыскиваемый циркуляром департамента полиции от 16 марта 1907 года... и храм Покрова на Нерли... Вольность точек зрения и преломления их.
Я прочитал то, что написал, и улыбнулся. Вольность? Так ли это? Подчас видимая вольность оборачивается сухим расчетом, предначертанным. Было ли вольностью писание Достоевского, хождение Пугачева?.. Может быть, это рост, вырастание, перерастание самое себя? Или искомый феномен в форме, облекающей вольность, скрывающей ее, вернее, спрессовывающей? "И не ограблен я, и не надломлен,// Но только что всего переогромлен - //Как Слово о полку, струна моя туга..."
Самодельный стол, за которым расположился, довольно большой квадрат, родившийся на глазах из четырех щитов, окружил столб в центре. Столб подпирает потолок террасы дачного домика - дощатого, легкого. Терраса расширилась года два как. Она наполовину застеклена - стенами ее стали массивные, из старой городской квартиры балконные двери.
Дождливая погода подкралась неожиданно.