Мандельштам дирижирует глагольными выпадами рифм, хотя прекрасно знает о популярном учебнике Аполлоса, где говорится, что нужно остерегаться в рифмах окончания на "ати", например, читати, писати; потому что площадные вирши и легкость писать ими, а также и простонародное употребление привели такое окончание в презрение.
Замечание, верное не для существа поэтической речи, то есть для самой поэзии, а для наборщиков готового смысла. Если с подобной меркой подходить к стихотворениям Мандельштама, то многие из них покажутся несовершенными.
К примеру, Есенин где-то в Госиздате заявил ему: "Вы плохой поэт. Вы плохо владеете формой. У вас глагольные рифмы".
Эх, побеседовать бы ему с Ходасевичем да послушать его "Бедные рифмы", не говоря уж о таких строках Мандельштама: "Пайковые книги ч и т а ю,//Пеньковые речи л о в л ю//И грозное баюшки-баю//Кулацкому паю п о ю...", "Бог-Нахтигаль, меня еще вербуют//Для новых чум, для семилетних боен.//3вук сузился, слова шипят, бунтуют,//Но ты живешь, и я с тобой спокоен". Шесть глаголов на одну строфу! Какое щедрое движение, какое родство с площадью, улицей! Какие выкрики глагольных времен: вербуют, сузился, шипят, бунтую т... спеши, понимай и завидуй во всех временах и улыбках.
С Мандельштамом так всегда - в перебежках, в ходьбе, в беге.
Не успеваешь опомниться, как он торопит нас далее, далее, далее - по городам и скворешням, по переулкам и дворам... Все его вещи сливаются в одну - неделимую, нерасторжимую - вещь. От родственника к родственнику, от друга к другу.
Его поэзия - из столкновений и скрещиваний. На полном скаку две пары всадников вылетают навстречу друг другу с противоположных углов манежа. Фонтан песка бьет вверх из-под копыт лошадей. Вдруг у одного наездника с громким хлопком рвется воздушный шар, прикрепленный, как восточный султан, над головой. Шпага выпадает из рук, и всадник откидывается на спину лошади, изображая убитого.
- То, что вы сейчас видите, - говорит старший лейтенант кавалерии Ораз Мамралиев, - называется бой "султанчик". Но это не просто игра. Такие бои помогают молодым конникам нашего подразделения выработать правильную посадку, научиться владеть своим телом, чувствовать себя на коне свободно и уверенно...
Парад на Красной площади - стройными шеренгами гарцуют буденновцы в краснозвездных шлемах, катят трехдюймовки на конной тяге, проносятся тачанки...
А вот и "Чапаев" звуковой срывается с белой простыни экрана:
черная бурка, папаха, шашка наголо.
Поезд между тем шел на Урал, но Василий Иванович не отставал. Он вряд ли когда может отстать, он теперь всегда с ним.
Мандельштам в курсе научно-технического прогресса кино. Там объявился звук в виде скачущего Чапаева. Все последующие скачущие звуки не имеют значения, хотя Ораз Мамралиев утверждает:
- Где бы ни снимались наши конники, будь то "Война и мир", "Ватерлоо", "Кутузов", везде они качественно ходят в атаки. В "Чапаеве" тоже ведь из нашего подразделения скакали, предшественники наши. А уж о Бабочкине и говорить нечего - частый гость в казармах. Расскажет, вспомянет...
"От сырой простыни говорящая, - //Знать, нашелся на рыб звукопас //Надвигалась картина звучащая//На меня, и на всех, и на вас..."
Пехота тоже имеет звук, даже когда хорошо умирает, а над нею будто хор валькирий поет. Стихи о неизвестном солдате пишутся, вернее, слагаются человеком недержавным и не державшим ни разу в руках оружия.
Но разве нужно его держать, чтобы услыхать, как поет умирающая пехота, поют хилые, холодные человеки, положенные в знаменитую могилу неизвестных.
У ласточки он просит, чтобы она его научила, как совладать с этою воздушною могилой, просит у той, которая для него уже разучилась летать.
Мировая давно закончилась, гражданская чуть позднее, но так же. Нет войны. И уже есть. Он слышит, чувствует, осязает ее.
Он ее никогда не увидит, и он уже увидел ее в крошеве и месиве, где косыми подошвами лучи прожекторов стоят у него в сетчатке глаз, где миллионы задешево убитых, где с человеком дружит калека, где стучит деревянная семейка костылей.
Череп растет, развивается для того ли, чтобы видеть и жить среди такого? "И, в кулак зажимая истертый//Год рожденья с гурьбой и гуртом,//Я шепчу обескровленным ртом:// - Я рожден в ночь с второго на третье//Января в девяносто одном//Ненадежном году, и столетья//0кружают меня огнем..."
Сапоги, от которых некуда деться, как пел несовременник, шинель, кожанка, подковы. На манеже по-прежнему играли в "султанчика".
Когда замятия закончились, подошел к одному из наездников. Это старший сержант Кайрат Хисамутдинов. Уже шесть лет он вместе с товарищами гарцует.
- Занимался в конноспортивных секциях с детства, - рассказывает Кайрат. - У нас люди замечательные, служба интересная. Кстати, своего четырехлетнего сынишку Надыра я тоже привожу сюда. Он уже хорошо сидит в седле.
Вечереет.
Скоро откроется шлагбаум у ворот с изображением двух клинков и подковы. Всадники с алыми звездами выйдут на вечернюю прогулку...
"Измеряй меня, край, перекраивай, - //Чуден жар прикрепленной земли! //Захлестнулась винтовка Чапаева - //Помоги, развяжи, раздели!"
38.
Я довольно часто думал, что Мандельштам и Хлебников - сообщающиеся сосуды. Даже при условии их противоположного отношения к работе.
Если Мандельштам никогда, как он сам неоднократно признавался, не пользовался карандашом и бумагой, работая с голоса, то Велемир Хлебников, как говорит мой приятель Вадим Перельмутер, вписывал новые варианты на готовой типографской корректуре.
Различны их пути и в жизни, и в стихах. Но, быть может, предмет их внимания: темы, мотивы, идеи - сходен.
Мандельштам со свойственным ему витийством сообщает о трагедии рождения среди войн, а стало быть, и убийств, где его окружают огнем.
Хлебников через красные маки кровавых событий рассказывает о рождении своим неизбывным явлением слова.
Наверно, случайность выбора слова Мандельштамом из лепета была для Хлебникова ясной, необходимой работой.
Два поэта: безрукописный и рукописный. Это из области методов работы. Результат же тот, что от того и от другого осталось.
До меня оба они дошли записанными на бумагу.
Кому мы обязаны в записи вещей Мандельштама?
Если он мог огрызнуться, что у него нет рукописей, потому что он никогда не пишет, то Хлебников мог показать наволочки, набитые стихами.
Мандельштам как-то сказал о Хлебникове, что он ищет слова, как крот, роющий свои подземные ходы, и что он заготовил этих ходов на столетия вперед...
Годины развернули так страну, что и поэты развернулись. В прямом и переносном значении. Шло не искание слова как такового, ради самого слова шло осознание себя нового в новом контексте событий. И то, что Хлебникову делается упрек в заумности языка, по меньшей мере незнание самого термина, за умом, то есть ум и еще нечто...
- Как же, как же - знаем! И более того, может определенно соответствию мысли высказать замечания из некоторого автора, - с неожиданною задушевностью заговорил вдруг дядя с Гоголевского, невесть откуда составившийся в воздухе. - Илаяли - это хорошо. Но, согласитесь, Бранделясы - лучше. Главное, какой звук... есть что-то такое в звуке. Мне все более и более кажется, что все литераторы суть Бранделясы. В слове этом, - дядя положил на щуплое плечико скамьи в виде тощих львов свою тяжелую ладонь, - то хорошо, что оно ничего собою не выражает, ничего собою не обозначает. И вот по этому качеству оно особенно и приложимо, - дядя смущенно кашлянул, - к литературе. После эпохи Меровингов настала эпоха Бранделясов, скажет будущий Иловайский, я думаю, это будет хорошо.