– Благослови тебя Бог за твою доброту. Я хочу подарить тебе что-нибудь. – Но порывшись в карманах, он не обнаружил там ни одной монеты. Тогда он увидел, что она не сводит глаз с белого шелкового шарфа, лежащего на его плечах. Он снял его и сунул ей в руки.
– Пусть Аллах пошлет тебе долгие лета, – сказал он. – И хорошего мужа, и много детей…
Когда машина исчезла из виду, тринадцатилетняя Захра повернулась и побежала в деревню, забыв снова налить свой кувшин. Она думала только о чудесном подарке – снежно-белом, как перышки на грудке у гуся, мягком и нежном, скользящем между ее пальцев, как струйки воды. Прежде всего она покажет его Абду, потом матери и только после этого всей деревне. Удивительное дело, а ведь ее Абду очень похож на незнакомца, который подарил ей шарф.
Захра бежала по узким деревенским проулкам, наполненным запахами готовящейся в домах пищи, и думала о том, какая она счастливая. Ее ровесниц выдают замуж за чужаков, которых они и не видят до дня свадьбы. И многие из них несчастливы в браке, но молчат о своей беде, потому что жене не подобает жаловаться. Но она, Захра, будет счастлива, когда выйдет замуж за Абду. Он так чудесно смеется, так хорошо сочиняет и поет песни! А когда он глядит на нее своими зелеными, как Нил, глазами, у нее замирает сердце. Она знает его с детства – он на четыре года старше ее, – но только в этом году, после сбора урожая, Захра увидела его в новом свете, и он стал глядеть на нее по-особенному. Вся деревня говорила, что Абду и Захра поженятся. Он приходился ей двоюродным братом, а свадьбы с таким родством были нередки в деревне.
Захра вышла на небольшую площадь, где деревенские жители раскладывали свои продукты для продажи, – Абду нередко вертелся там, помогая родне и знакомым, но сейчас его не было. Прошла группа оживленно болтающих и смеющихся женщин; у всех поверх платьев были надеты свободные черные халаты – необходимая часть одежды замужних. Захра увидела среди них свою сестру, остановившуюся перед кучкой лука: она стала женщиной только сегодня ночью. Захра и почти все жители деревни присутствовали при «проверке девственности», которую мать Захры называла «самым важным моментом в жизни девушки». Когда одна из родственниц положила невесту на кровать и раздвинула ей ноги, Захра с дрожью вспомнила другую церемонию, которой она подверглась в раннем детстве. Ей было шесть лет, и она мирно спала на своей циновочке в углу, когда в комнату вошли две старые женщины, подняли Захру с циновки, задрали ей галабею и раздвинули ноги, а мать крепко держала ее сзади. Мгновенно появилась деревенская повитуха с бритвой в руке, быстрое движение – Захра содрогнулась от боли и закричала. Потом она лежала на своей циновке со сжатыми ногами, ей не разрешали двигаться и даже мочиться. И мать объяснила Захре, что каждая девочка подвергается ритуальному обрезанию[1] – и ее мать, и бабушка, и прабабушка, все женщины, начиная с Евы. Мать Захры ласково объяснила перепуганной девочке, что нечистая часть женского тела должна быть отрезана, чтобы охладить сексуальный пыл девушки и избавить мужа от измен, и что ни один мужчина не согласится жениться на девушке, не подвергшейся этой операции.
Но на «испытании девственности и чести» прошлой ночью не было повитухи с бритвой; жених производил ритуальную проверку белым платком, намотанным на большой палец, а родственники и свадебные гости не сводили глаз с молодой пары. Раздался крик невесты, жених вскочил и торжествующе поднял запятнанный кровью белый платок, и все разразились радостными приветственными кликами – пронзительными, раздирающими слух – «загарит». Невеста была девственницей, честь семьи соблюдена. И сегодня утром сестра Захры уже влилась в стайку замужних женщин.
Захра забежала в кофейню, где Абду иногда помогал шейху Хамиду накрывать столики. В кофейне уже сидели почтенные пожилые люди и старики, покуривая трубки и прихлебывая крепчайший чай. Она услышала скрипучий голос шейха Хамида. Он рассказывал о том, как в Каире праздновали окончание войны.
– Но участь деревенских феллахов не изменилась, им нечего праздновать, – заметил он. И потом, понизив голос, перешел к опасной теме – рассказал о создании «Мусульманского братства», организации, насчитывающей миллион человек и поставившей своей целью свержение власти крупных землевладельцев – пашей, которых, как утверждал шейх Хамид, всего-то не более пятисот человек. А владеют они, сами составляя полпроцента земельных собственников страны, третью земельных угодий Египта.
– Сколько у нас бедняков, а ведь мы богатейшая страна Среднего Востока! – возглашал шейх Хамид, а слушатели почтительно внимали единственному в деревне человеку, слушающему радио, и одному из немногих, умеющих читать и писать.
Захра не любила шейха Хамида, потому что он был стар, неопрятен и похотлив. Галабея его всегда была грязной, борода вся в пятнах от табака и кофе. Он был вдовец и, как считали в деревне, своим непомерным сластолюбием и скупостью загнал в могилу четырех жен. На Захру он бросал взгляды, от которых она ежилась и инстинктивно закрывала руками грудь, обрисованную старенькой тесной галабеей. Вдруг она вспомнила о белом шарфе и быстро сунула его в рукав галабеи. Наверное, человек, который подарил его, – паша, богач.
Наконец, она увидела Али, услышала его особенный звонкий смех. Какие у него широкие плечи под рваной галабеей… Какой он сильный, наверное… Причинит ли он ей боль в ночь «испытания девственности»? Как закричала ее сестра! Захра знала, что только этим прилюдным испытанием можно утвердить честь семьи, доказав целомудрие девушки. Она вспомнила бедняжку из соседней деревни, труп которой недавно нашли в поле. Какой-то парень изнасиловал ее, и отец и брат, узнав об этом, убили девушку. Они были в своем праве – известно, что «только кровь смывает бесчестье».
Захра подала знак Абду и убежала, пока ее не заметили все посетители кофейни. Она поспешила к своему дому, но не вошла, а укрылась в пристройке, сделанной для буйволицы из бамбука, пальмовых листьев и кукурузных стеблей, скрепленных глиной. Захра часто сидела там рядом с животным, пережевывающим жвачку, и перебирала в уме свои нехитрые мечты и впечатления. Сейчас, усевшись на соломе, ей хотелось вспомнить о встрече с незнакомцем, достать и пропустить через пальцы нежную, тонкую ткань шарфа. Этот богатый человек сказал, что Бог благословит ее! Как она хотела поскорее рассказать об этой встрече Абду! Но с тех пор как он начал работать в поле с отцом, а ее почти не выпускали из дома, они встречались так редко… Кончилось детство, когда они всюду бродили вместе, – иногда Абду даже носил Захру на закорках… Теперь даже на родственных сборищах он сидел с мужчинами, а она—с женщинами. С тех пор как у Захры начались месячные, она должна была носить длинную одежду, прикрывать волосы шарфом, вести себя сдержанно и скромно. Визжать, кричать, бегать наперегонки – все это ушло с детством.
Почему родители так боятся за дочерей? – думала Захра. Почему мать не спускает с нее глаз, почему ее больше не посылают одну в лавочку? Почему отец следит за ней суровым испытующим взглядом? Почему ей нельзя по-прежнему сидеть и болтать с Абду на берегу реки?
И что за странные чувства она испытывает с недавних пор? Какую-то непонятную тревогу и неутолимую жажду или голод – потребность в чем? Она застывала вдруг, охваченная задумчивостью, – стирая белье в канале, отскребая горшки, раскладывая для просушки на плоской крыше кирпичики навоза… Она забывала о том, что делает, и мечтала об Абду. И мать сердито отчитывала ее… или глядела, грустно качая головой.
Наконец Абду подошел к сарайчику, и Захра выскочила ему навстречу. Ей хотелось обвить руками его шею, но она скромно стояла рядом. Они теперь не могли даже коснуться друг друга, а разговаривать им позволялось только на родственных собраниях. Скромность пришла на смену детской шаловливости, повиновение – на смену свободе. Но чувство не исчезло, не подчинилось строгости правил, и Захра стояла на пороге сарайчика в свете утреннего солнца и радостно глядела в зеленые глаза Абду. «Как будто бы только вчера, – думала она, – он дразнил меня и дергал за косы. А теперь мои косы скрыты шарфом…»
1
Женское обрезание у арабов – подрезаются большие срамные губы. (Здесь и далее примеч. перев.)