Но в один черный — будь он проклят! — день о нашей улице написал «Тайм». Мы уже несколько лет кряду выбирали коммунистов — представлять нас как в Оттаве, так и в законодательном органе нашей провинции. Нашего члена парламента арестовали. Он выдал секреты производства атомной бомбы. «Тайм», наводя о нем справки, докопался до его истоков и описал улицу Св. Урбана, нашу улицу, как самое гиблое место Монреаля. Выволок на свет Божий старые избирательные скандалы, забастовки, углубился в жилищный вопрос и заключил, что на такой почве и произрастает коммунизм.
Оскорбительный номер «Тайма» передавали из рук в руки.
— Что такое «мерзость запустения»?
— Шмуц[60].
— Это что ж, значит, мы — грязные? Да у меня дома можно кушать с пола!
— Мы не бедные. Я могу пойти в какую хочешь кулинарию и купить все, что угодно.
— У нас в доме всегда есть что подать на шабос[61]. Показать тебе, сколько я плачу мяснику, — не поверишь.
— Бог знает, что они там понаписали в этой статейке. Они нас оскорбили, вот что.
— Вернее сказать, оклеветали. Надо нанять Любина, чтобы он вел это дело.
— Серость ты. Грошовый ходатай для такого дела не годится. Тут требуется один из ихних, большой человек.
— Ну а Розенберг годится? Он — королевский адвокат[62]. Он из ихних, большой человек.
— Так-то оно так, только всем известно, как он получил это звание. Нет, тут требуется гой.
Такифман долго размышлял над статьей, жевал губами и в конце концов изрек:
— Еврей бедным не бывает.
— Опять ты за свое, Такифман. Говори не говори, тебя не переубедить. Не спорю, у нас есть Тора. А ты попробуй, предложи Канадскому банку дать деньги под залог Торы.
— И тебе не стыдно? — ужасается Такифман.
— Слушай сюда, «Тайм» пишет о текущих событиях. В Торе речь идет о древней истории. «Тайм» обсуждает экономику.
— Ну как можно смеяться над Торой?
— Но над тобой-то, Такифман, можно.
— Еврей бедным не бывает, — стоял на своем Такифман. — Разориться? Да, разориться ему случается. Попасть в переплет? И такое бывает. Оказаться в чужой стране? Сплошь и рядом. Но бедным он не бывает.
Танский швырнул тряпку на прилавок.
— Мы такие же, как все! — вопит Танский.
— Какого черта!
— А теперь слушай, слушай сюда, я не согласен с главным раввином Такифманом, и все равно…
— Знаешь что, Танский? Засунь это себе туда, где мартышка пальцем ковыряет.
Шугарман дочитал статью.
— И чего вы так раскипятились? — спросил он. — Вы что, не видели, сколько рекламы в этом журнале?
Все повернулись к нему.
— Мой сын говорит — уж кто-кто, а он знает, — что в этих журналах заправляют крупные рекламодатели. Что рекламодатель скажет, то они и напишут.
— По-твоему выходит, это рекламодатели пишут, что мы бедные и грязные?
— Спроси чего полегче.
— И все-таки скажи, зачем им это нужно, раз ты такой умный.
— Зачем? Я что, сказал — я все знаю? Я только и сказал: мой сын говорит, что рекламодатели…
— Евреи и художники бедными не бывают, — стоял на своем Такифман. — Не может такого быть.
— Мы такие же, как все! — срывался на крик Танский. — Идиоты!
— Еврей бедным не бывает. Быть такого не может.
2
Доктор Кацман обнаружил, что у нее началась гангрена, в один из своих дежурных ежемесячных визитов.
— Ей и месяца не прожить, — сказал он.
То же самое он сказал и в следующем месяце, и в следующем за ним, и так далее. И теперь она умирала в комнате за кухней.
— Милосердный Б-г, — говорила мама. — Чем она только держится и зачем?
В то лето, когда бабушка по всем расчетам должна была умереть, мы сняли коттедж в Лаврентийских горах на пару с Гринбаумами. Бабушку, а она уже семь лет не вставала, нельзя было перевозить. Доктор навещал ее два раза в неделю. Нам ничего не оставалось, как торчать в городе и ждать, когда она умрет, или, как говорила мама, отойдет. Лето стояло знойное, дверь бабушкиной комнаты выходила в кухню, и когда мы усаживались за стол, ее запах шибал в нос. Повязки на бабушкиной левой ноге нужно было менять по нескольку раз на дню, и, по словам доктора Кацмана, любой день мог оказаться для нее последним.