С трех лет несчастный ребенок перестал плакать, будто осознав, что плач ему не поможет. Своей детской душой и разумом он понял, что всякий может его бить, клясть и поносить, потому что он — шваб, немец.
Страшно и стыдно было глядеть на то, как дети или взрослые его бьют.
Ребенка били кулаком, ремнем, палкой и всем, что попадалось под руку.
Фабианек сносил побои молча, тихо и безропотно. Его глаза умоляли прекратить, но в них ни разу, насколько я помню, не появилось ни слезинки, ни следа, ни проблеска слез.
Он был слабым мальчиком с узкой грудью и большой круглой головой на тонкой и длинной шее.
Поскольку дети стыдились с ним играть, он привык быть один, сам с собой, держась в стороне ото всех.
У него были свои потайные, темные уголки, где он играл один, делал кукол из теста, лепил из глины человечков и зверей.
Когда дети ловили его в этих укрытиях и ломали или отбирали его кукол, человечков и зверушек, он делал вид, будто его это не касается, и молча, не моргнув глазом, не спеша, вставал и уходил на поиски другого укрытия, чтобы заново натащить туда теста и глины и заново налепить человечков, лошадок, львов и котят.
На его тупом, почти неподвижном, застывшем лице не видно было ни малейших признаков боли, досады или огорчения.
Из его души было вырвано всякое желание, всякая воля к сопротивлению, к тому, чтобы не давать себя донимать и мучить.
Я заметил, что этот ребенок убегает от солнца, избегает дневного света, словно боясь, что в ясном свете солнца его увидят; увидят его, Фабианека, которого никто не должен видеть, который обязан ото всех держаться подальше, потому что он — Шваб.
Его тянуло в темноту, в тень, ко всему, что напоминало о ночи и укрытии.
На его лице не было ни капли солнца, ни следа дня и света.
Он был своего рода человеком-червем, который вечно должен находиться в темных уголках, скрытых местах, потаенных щелях.
Мне, лежащему на тюфяке, было любопытно посмотреть на то, что произойдет с несчастным ребенком.
Глаза старика становились все более дикими, блестели все ярче; они источали ядовитую ненависть.
Его непреходящая вражда к немцам, которых старик проклинал при всякой возможности, распалила его сердце так, что не осталось ни капли рассудка.
— Они разрушили нашу страну! — продолжал он кричать хриплым, возбужденным голосом. — Нашу святую страну, которую Христос благословил всяким благом и изобилием; нашу королеву Ванду[8] они загнали в волны Вислы; сотни лет держали они нас в порабощении и вечно замышляли нас истребить, стереть с лица земли; они послали христианскому миру сатану Мартина Лютера, дабы отравить чистую христианскую веру!
Его воодушевление росло с каждой минутой.
— Боже! — старик внезапно упал на колени перед иконой. — Я прославлю имя Твое до края земли, ибо теперь предал Ты в руки мои врага моего. Восхвалю Твое величие везде, где являет свое сияние солнце, и во всяком месте, где встречу свет дневной, вознесу Тебе молитву! — провозгласил он богатым, сочным, поэтическим языком душевнобольного и, сложив молитвенно руки, склонился перед иконой.
От изумления и ужаса «солдаты» оцепенели и, разинув рот, с замершим от страха сердцем, не отводили взгляда от старика.
Двое детей, державших «кайзера» за плечи, еще сильнее и глубже вдавили пальцы в его тело, прикрытое только грязной рваной рубашонкой и драными штанишками, подвязанными веревкой.
Фабианек наконец понял, к чему идет дело.
Лицо его побелело, как у покойника. Оно оцепенело от ужаса, рот искривился, глаза еще сильнее вылезли из орбит, а зубы застучали.
Быстрым движением старик поднялся с колен, прыгнул, как кот, к плетеной корзине и достал из нее белую простыню и толстую веревку для развешивания белья.
Он взял простыню и прибил ее гвоздями к стене, потом привязал веревку к водопроводной трубе, оставив на конце две петли.
— Ведь это ужасно! Он действительно собирается повесить мальчика! — вскрикнул я на своей лежанке.
Но никто меня не услышал.
— Давайте его сюда! — вопил старик, распаляясь и скрежеща зубами.
Плохо пришлось бы тому ребенку, который сейчас бы ему не подчинился!
Я застыл, не зная, что делать.
Дети подвели «кайзера» к старику.
Фабианек трясся, как в лихорадке, и дрожащим, обмирающим взглядом смотрел на веревку, на простыню и на перекошенное, пылающее лицо старого сапожника.
Нижняя губа мальчика дрожала, а на гладком, круглом лице в уголках рта застыли две маленькие морщинки, изображавшие несказанное отчаяние.
Он понял, что эта веревка приготовлена для того, чтобы его повесить.
8
Легендарная королева поляков, дочь основателя Кракова князя Крака. Ее земли подверглись нападению германского князя, который хотел взять ее в жены. Не желая выходить замуж, Ванда утопилась в Висле.