Он уже не лежал — он стоял.
— Подождем, — сказал он, — не под дождем.
И вот эти вернулись — и что же? У каждого в руке шапка, и в каждой шапке — камни, полно камней.
Ирмэ свистнул.
— Вона что!
Однако оказалось, что камни-то не маленькие, с грецкий орех и больше. А кидал Монька — с-собака — метко. Ирмэ пригибался, вставал, приседал, а камни падали все ближе, ближе.
— Вот что, Неах, — сказал он. — Плот — к ляду, и плывем к берегу.
— Плот к ляду? — крикнул Неах. — Врешь!
— Дурака-то не валяй, — сказал Ирмэ. — Чокнут они тебе в лоб, а ты им что? Нече дурить-то. Прыгай.
Вода была теплая и липкая, как ил. Мальчики плыли рядом, лениво переговариваясь. Камня падали сзади, слева, справа, не задевая их.
— Зря мы им плот-то бросили, — сказал Неах.
— Плевать, — сказал Ирмэ. — На кой он тебе?
— Другой бы раз пригодился.
— Другой раз другой найдем, — сказал Ирмэ. — Они что там делают — не видишь?
— Вижу, — сказал Неах. — Сидят, ангелы, чавкают.
— Да камни-то откуда?
— Монька.
— Тьфу! — Ирмэ плюнул и повернул голову — посмотреть, чего он там, индюк-то? И вдруг что-то стукнуло его в ухо — раз. В глазах потемнело, он мотнул головой и стал медленно погружаться в воду.
Когда Ирмэ оглянулся, он увидел, что лежит на берету, голый, мокрый, а рядом сидит Неах.
— Ну, как? — сказал Неах. — Жив?
Ирмэ приподнялся, вздохнул, потрогал нос, глаза, лоб.
— Будто, Неах, — сказал он нерешительно, — будто жив.
Глава четвертая
Кузня
Ирмэ шел и цыкал зубом. Денек сегодня выпал, чтоб ему! Раз — папироса. Год курит — и ничего, шито-крыто, а тут на тебе! влип, как муха. Батя, когда узнал, так два часа потом ругался, кричал, чуть не надорвался от крику. Два — Щука. Горит вот ухо, ноет. Три — Монька.
Ирмэ громче зацыкал и сжал кулак. Этому-то он покажет! Отшибет охоту камнями-то лукать. Уж это так!
Так или не так, а желвак-то у левого уха здоровый — гора. Надо же было так стукнуть, а? Бот ведь — индюк! А этот — «скажу моему папе» — тоже! Уж это верно: два сапога — пара…
Ирмэ вдруг остановился. Вот хорошо-то, что вспомнил. Придешь в хедер, а Щука: «Где сапоги?» Ирмэ-то знает, где сапоги, — пасутся-то пока сапоги, жвачку жуют, — да ведь Щуке-то этого не скажешь. Нет, рыжий, нече тебе в хедер соваться. Пойдешь завтра. Успеется.
Ирмэ свернул в ближайший переулок и зашагал широко и быстро. То, что в хедер не надо, — это добре, это слава богу. Верно же: куда сегодня в хедер? И день такой, что только бы да гулять. Успеется.
— И-Ирмэ!
Ирмэ оглянулся. На пороге дома — домик ветхий, без сеней и дым из трубы — стоял Алтер, длинный, худой, с таким белым лицом, будто обсыпали мукой.
— И-Ирмэ.
Ирмэ подошел.
— Ты Л-Лейбе видал? — сказал Алтер.
— Видал.
— Он т-тебе что?
— Он мне — «Алтер скажет».
— Так что вот. — Алтер наклонился к Ирмэ и тихо: — Сегодня-то опять!
— Ну? — сказал Ирмэ. — Когда?
— В д-десять.
— Там же?
— Там же.
— Зайдешь?
— М-можно.
— Ты в дом-то не иди, — сказал Ирмэ, — ты-свистни.
— Алтер! — звал из комнаты мужской расслабленный голос. — Алтер!
— З-значит, так, — сказал Алтер и пошел в дом. В дверях он остановился. — Ты к-куда? — сказал он. — В хедер?
— Не, — Ирмэ лениво махнул рукой, — гуляю.
Алтер захохотал.
— Верно! — сказал он. — Чего там!
Широко расставив ноги, руки засунув в карманы штанов. Ирмэ стоял и думал.
«Куда б это двинуть? — думал он. — Купаться? Купался! К Хаче? — Ирмэ поднял голову. — Ясно, к Хаче. Чего тут думать?»
— Шагом арш! — скомандовал он себе. — Ать-два! Левой! — И пошел печатать шаг: — Левой! Левой!
Отец Хаче, Берче, был кузнец. Но кузница его стояла не у моста, а особо, на «выгоне». Однако хорошее место он себе выбрал, Берче. Ровная поляна, поросшая травой. В траве, задрав хвост, пасется чей-то безрогий теленок. Дальше — поля, деревни, овраги, луга. Среди полей — узкая колея дороги. У дороги — телеграфные столбы. За столбами — где-то далеко синяя полоса лесов. А кузня — старая, закоптелая, черпая от копоти. У двери — точильный станок: корыто с водой и над ним каменное колесо с ручкой. В горне горит огонь. Гудят меха. Шипит железо, остывая в воде. И вот оно уже не просто железо, а сошник, подкопа, топор.
Ирмэ любил тут бывать: стоять у горна, вздувать огонь, глядеть, как летят искры, слушать, как шипит в воде железо. На дворе — солнце, день, а в кузне — тень, сумерки. Стоит Берче, стоит Хаче, оба — здоровые, молчаливые, у обоих — голубые глаза и черные, будто просмоленные лица. «Вырасту, — думал Ирмэ, — пойду в кузнецы. Они и крепче и едят сытней».