Пришел Эле. Он принес Ирмэ обед: в горшочке немного супу, а на тарелке две картофельных котлеты, поджаренные на постном масле.
— Ну, что скажешь? — встретил его Хаче.
— Дай копейку, — сказал Эле.
Хаче захохотал.
— Так! Сказал! А тебе зачем?
— А крючок куплю.
— Крючок? Какой крючок?
— А рыбу удить, — сказал Эле. — Плотву.
— Верно, — сказал Хаче. — И маленькая рыбка лучше большого таракана. Факт.
Ефрем встал.
— Так к завтрему, значит? — сказал он.
— Приходи часов в пять, — сказал Хаче, — будет готово.
— Ну, прощай.
— Прощай.
Ефрем ушел.
— Испортили мужика, — тихо сказал Хаче. — Ведь какой был работник! А теперь, как вернулся, — деревенские сказывают, — лодырь, пропойца. «Отвык я, говорит, от работы. Куда мне, говорит, такому работать? Вот и шляется — от кузни к лавке. Думаешь — ему сошник к спеху? Просто, посидеть зашел. Скучно ему, деваться некуда.
— С батькой-то оно хуже, — сказал Ирмэ, — совсем, знаешь ли, никуда.
— Меер просил табаку, — сказал Эле.
Ирмэ дал ему пару медных монет.
— Купишь по дороге, — сказал он.
— А крючок, так и быть, завтра куплю, — сказал Хаче. — Ладно?
— Ладно, — важно сказал Эле. — И леску купи. Большую.
— А парень-то — не дурак, — сказал Хаче. — Поел, Ирмэ?
— Поел. — Ирмэ сунул Эле горшок и тарелку. — На. Двигай. — И пошел в кузню. Но Хаче остался стоять у двери. Стоял, смотрел в поле. Потом сказал:
— Опять он.
— Кто? — сказал Ирмэ.
— Солдат.
Ирмэ выглянул. Да, по дороге к кузне не спеша шел тот же солдат в австрийских буцах. Это был человек небольшого роста — рыжая борода, черные усы, а лицо — темное. Он прошел мимо кузни задумчиво, не поднимая глаз. И вдруг остановился. Постоял, посмотрел на кузню и молча поманил кого-то пальцем. Ребята оглянулись — никого, ни души. Только вороны сидели на телеграфных столбах.
— Нас он, что ли? — тихо сказал Ирмэ.
— А то кого же? — сказал Хаче, но не двинулся с места.
— Где-то я его уже видал, — сказал Ирмэ. — Не припомню где, а лицо знакомое.
Солдат подошел поближе и опять махнул рукой.
— Что за чорт! — сказал Ирмэ. — Чего ему?
— Шинельку загнать, — уверенно сказал Хаче, — или сапоги. Знаю я их, бродяг.
— Не то, — сказал Ирмэ. — Не то, Цыган. Что-то тут другое. Эй, ты! — крикнул он. — Чего надо?
Солдат подошел совсем близко. Он смотрел на ребят и улыбался.
— Подменили вас, братцы, — сказал он. — Были прямо молодцы, а нынче-то… Чего вылупились? Испугались, небось?
— Ну, ты, потише! — проворчал Хаче. — Чего надо?
Солдат рассмеялся.
— Узнаю Цыгана, — сказал он, протягивая руку. — Ну, здравствуй, Хаче. Здорово, рыжий.
— Дядя Лейб! — крикнул Ирмэ.
— Тш, — Лейбе быстро оглянулся. — Не ори ты, леший. Я, братцы, теперь не Лейбе. Лейбе был, да сплыл, — я Людвиг Рымша, латыш. Понятно?
— Понятно, — сказал Ирмэ. — Людвиг Рымша. Латыш.
— Ну, вот, — Лейбе взял Ирмэ за плечо и повернул вокруг оси, — чего-то ты, рыжий, не тот стал, — сказал он. — Вытянулся. Потемнел.
— Зато вот вы, дядя Лейб, чего-то порыжели.
— От старости, — серьезно сказал Лейбе. — От старости, брат. Серебро желтеет, а человек рыжеет. Тут уж ничего не пропишешь. И сам не рад.
— А вы, дядя Лейб, когда это прие…? — начал Ирмэ.
— Погоди. Погоди, рыжий, — сказал Лейбе. — Успеется. Не убегу. Не бойсь. Вот что, у меня к вам, ребята, дело. И дело такое… Как бы это сказать? Серьезное дело, одним словом. Вы как? Надежные ребята? По-старому? Только по совести.
— Что надо? — коротко сказал Хаче.
— Надо, ребята, — Лейбе заговорил вполголоса, — надо сегодня вечером, часов так в десять, человека одного, приезжего, провести к Гершу, то есть не к Гершу, — его-то еще нету, — ну, туда, к Мерсе. Понятно? Остановился он у Красновского, в гостинице. Вы его сразу увидите: высокий, бритый, в крагах. Что такое краги, знаете? Ну, вот. Как хотите, так и ведите — только чтоб никто и нюхом. Есть? А там, на Мерее, еще скажу. Но это потом.
— Есть, — сказан Хаче.
— Значит, так. В десять, — сказал Лейбе. — Запомнили?
— Дядя Лейб, — Ирмэ все порывался что-то сказать, спросить что-то, — дядя Лейб, когда же это? Как же это вы, а?
— Сказано тебе — потом, — сказал Лейбе. — И не лезь ты. Понял? Значит, ребята, до вечера.