Плот был небольшой, пять-шесть бревен, а ребят на плоту сидело много, человек двадцать, не меньше, — черные, загорелые, прямо — цыгане. Посредине стоял капитан — не капитан, рулевой — не рулевой, но вроде начальника — худощавый паренек с толстым носом, с серыми сердитыми глазами. Звали его Неах. Взмахивал рукой, притоптывая, он выкрикивал какие-то слова команду, что ли:
— Лево руля! Право руля! Полный! Кидай канат! Затягивай!
Ирмэ вскарабкался на плот и, потирая ушибленное колено, долго ворчал и плевался.
— Едут! Ты гляди, на кого едешь, а то я те так заеду, что год чесаться будешь.
— Ти-хо! — крикнул капитан. И, взмахнув рукой: — Лево! Право! Все наверх!
— Я те покажу, ворона, «тихо!» — проворчал Ирмэ. — Погоди-ка!
И вдруг, неожиданно как гаркнет:
— Есть все наверх!
По Мерее весной, в половодье, иногда подымались пароходы, и все рядские ребята знали и помнили команду.
— Полный! — кричал капитал.
— Есть полный! — отвечали ребята.
— Нос правей!
— Есть пос правей!
— Причаливай!
— Есть причаливай!
— Канат!
— Есть канат!
— Стоп!
Плот мягко стукнулся в песок и стал. Ребята по отмели пошлепали на берег. «Здрасте! — кричали они. — Приехали!» На плоту остались только Ирмэ да Неах.
— Вот что, — сказал Ирмэ. — Гребем до Глубокого, а?
— Шест бы надо, — сказал Неах.
— Во!
Ирмэ духом слетал на берег и приволок шест. Шест был длинный и тонкий.
— Так что так, Неах, — сказал Ирмэ. — Я — за командира. Ты — за матроса. Есть?
— Есть! — проворчал Неах. Не очень-то оно «за матроса». Да разве с Ирмэ поспоришь?
— Отчалива-ай! — запел Ирмэ.
— Есть отчаливай! — ответил Неах.
— Прибавить хо-од!
— Есть прибавить хо-од!
— Пол-ный!
— Есть пол-ный!
Местечко скоро осталось позади. По берегам чередовались огороды, луга, поля. Было тихо. В траве стрекотали кузнечики. Высоко в небе пролетали птицы. Солнце перевалило за полдень, а горело и жгло, как огонь.
— Ирмэ, — сказал Неах, — правду говорят, что земля вокруг солнца ходит?
— Кто говорит? — удивился Ирмэ.
— Говорят.
— Плюнь, — сказал Ирмэ. — Делать людям нечего — они и мелют.
— Да говорят — круглая она, как мяч, — продолжал Неах.
Ирмэ поднял рыжие брови.
— Никак ты, Неах, рехнулся, — сказал он.
— Да говорили мне, — сказал Неах.
— «Говорили»! Врать, брат, не мякину жевать — не подавишься.
— Нет, — сказал Неах, — не врут.
— Ладно, — сказал Ирмэ. — Пускай. Пускай так. Да на той-то стороне что?
— Америка.
Ирмэ фыркнул.
— Что ж, по-твоему, в Америке-то люди вверх ногами ходят?
— Уже не знаю.
— О-го! — крикнул Ирмэ. — Спятил, парень!
Но Неах не смеялся. Неах стоял, потупив голову, и смотрел на воду.
— Хочешь, Ирмэ, скажу? — помолчав, сказал он. — Ну?
— А никому?
— Никому.
— А верно — никому?
— Сказано тебе.
Неах, осторожно, чтоб не перевернуть плот, подошел поближе.
— Ухожу я, брат, — шепнул он. — В Америку. Во!
— Ну-у?
— Только — никому. Понял? — шепнул Неах. — Весной вот поднимусь и — ходу.
— А чего? — также шопотом спросил Ирмэ.
Неах сжал кулаки.
— А воевать!
— С кем это?
— С дикими!
Ирмэ посмотрел на Неаха с уважением.
— Да-а, — оказал он. — А как утюкают?
— Ничего, — сказал Неах, — не утюкают.
Ребята помолчали.
— Да ведь тут-то — совсем гроб! — со слезами в голосе проговорил вдруг Неах. — Батя-то ошалел. Не в уме он, ну. Меня лупит. Матку лупит. Убьет он ее когда, знаешь. Сегодня-то утром — слыхал?
— Слыхал.
Это его мать, Гутэ, так визжала с утра.
— Дома пусто. Жрать нечего, — продолжал шептать Неах. — Батя работник худой. Какой он работник? Чахотка у него. Только и знает: «Дармоед! Дармоед! Выгоню!» А что я могу? Ну это все! Уйду!
Ирмэ молчал, думал.
— Может, и мне ходу дать? — проговорил он наконец. — Как думаешь, Неах?
Неах обрадовался сильно.
— Ух, и ладно бы! Там, понимаешь, слоны, бегемоты, дикие люди. Стрелять будем! Ну!
Ирмэ не знал, что такое слоны, бегемоты. Дикие люди — это он знал. Голые. Черные. И один глаз во лбу. Это-то он знал.
— Да ведь я стрелять-то не очень, — сказал он.
— Ничего! — сказал Неах. — Научишься! Ты, Ирмэ, здоровый! Ты — научишься!
— А ружье-то где возьмешь?
— Стянем!
— У кого это стянем?
— Видно будет, — сказал Неах. — До весны-то еще долго.