– Чтобы посетители не лазали, – подумал Джейси, а вслух громогласно польстил флористке: – Именно это необходимо! Поразительно: Вы читаете мысли, королева?
Мэгги благосклонно ему улыбнулась и скрылась в зарослях плюща.
Джейси подошёл к прилавку и начал заполнять палитру красками по нужной, известной ему одному, схеме.
Примерно на полчаса в магазинчике воцарилась тишина.
Светильники над витриной орхидей вспыхнули ярче.
Остальные лампы потускнели.
Беззвучно ступая по рыхлому красноватому мху, укрывавшему пол и низ стен, Мэгги вернулась из чуланчика в общий зал. Неуловимо изменившись… Что-то стало иным в облике цветочницы. Джейси никак не мог ухватить взглядом её трансформации, пока флористка не встала перед витриной под жёсткий свет искусственных солнц. После этого художник всё-таки смог выразить своё наблюдение короткой фразой:
– Воистину царица, – и подумал: – Наверно, подкрасила губы, – а потом попросил: – Пожалуйста, левую руку на правое плечо, а правую ладонь на левое запястье, и взгляд понежнее… Впрочем, нет! Взор кроткой лани не идёт зеленым очам королевы долгих осенних ночей. Больше строптивости!
Цветочница в точности выполнила его указания, только явно напоказ.
– Так устроит? – спросила она сразу же, смеривая художника оценивающим взглядом, как будто тому, предстояло старательно позировать.
– Мисс, прошу Вас, будьте серьёзнее! – хмурясь, потребовал Джейси.
Опечалено вздохнув, Мэгги, смирившись с участью натурщицы, замерла в позе кроткой непорочности.
Глаза её при этом стали льдисто-холодными.
Джейси задохнулся от восхищения, узрев во плоти свою Королеву… Царицу… Владычицу во всей красе!
Проверив, устойчив ли мольберт и хорошо ли натянут холст, он довольно хохотнул и сделал лёгкий первый мазок.
Время шло…
Чтобы скрасить мгновения тягостного молчания и ободрить Мэгги, принуждённую им пребывать в положении Галатеи[3] до оживления, Джейси прикрыл глаза, не переставая рисовать и ритмично зашептал стих, который всегда порождал яркие образы перед его мысленным взором…
Она идет, блистая красотой,
Тиха, как ночь родной её страны.
Всех звезд небес поток густой
В очах царицы той заключены,
Вспышкой света разлитой!
Только хмурым мраком смягчены.
Прибавить луч? А может тень отнять?
Нет, будет уж совсем не та
Волос каштановая прядь,
Не те глаза, не те уста
И лоб, на коем дум печать
Так безупречна, так чиста.
А этот рдяный цвет ланит,
И взгляд, и смех, как звон струны, –
О чуде нежно говорит.
Душа её и сердце радостью полны.
Она готова счастье подарить,
Тому, в ком мужество и воля сплетены[4]!
Эти мысли давно умершего поэта очень нравилось одной знакомой Джейси из душного Детройта, единственной на которую не был ещё составлен некролог…
Написание картины заняло чуть меньше пяти часов.
Или больше…
Наконец, Джейси критично оглядел портрет, ополоснул кисть и убрал ту в футляр, чтобы больше не вынимать.
Его шедевр был завершен!
Такое утверждение являлось очень самоуверенным, но в истинности его художник не сомневался!
– Готово! – провозгласил он и отошёл от картины, закрыл уставшие глаза, запрокинул голову и очень глубоко втянул в себя воздух, поглощая все ароматы, которые витали по магазинчику.
Флористка-натурщица до хруста выгнула затёкшую спину и, растирая замёрзшие руки, медленно, очень медленно, поскольку ноги плохо слушались её, приблизилась к мольберту. Встав слева, она стиснула ледяными пальцами запястье художника и, обретя, точку опоры, таким образом, внимательно изучила рукотворное своё «отражение».
– Надменная Владычица… Похожа, – вердикт цветочницы был холоден и лаконичен, как и последовавший за ним вопрос: – Сколько?