— Можно трогать, — разрешила жена Пепеу и первой дотронулась пальцем до рубца, разделявшего сверху донизу живот Пепеу.
Все принялись осторожно ощупывать рубец. Ким тоже провел по нему пальцем. Рубец был твердый как камень, — значит, действительно крепкий. Потом все стали трогать рубец по второму разу и по третьему, а гордый Пепеу продолжал объяснять:
— Болезнь такая, язва называется. Доктор одну маленькую кишку резал, потом живот шил. Думаете, как живот шьют? Иголкой шьют, жилой оленя шьют.
Тут Ким, который запамятовал было о своем поручении, вспомнил о нем и громко сказал:
— Прячь свой живот, Пепеу, уже все видали! Сегодня Барыгин из района едет, собрание будет, потом кино без денег. Надо всем на собрание в клуб идти.
— Я кино не хочу смотреть! — возмутился Пепеу. — Я хочу дальше говорить, как меня доктор лечил!
Но у женщин внезапно пропал интерес к животу Пепеу и к тому, как его лечили. Они стали расспрашивать Кима о собрании и о том, какое будет кино.
— Еттувье радиолу громко поставит. Как поставит — надо всем идти, — объяснял Ким.
— Я радиолу слушать не хочу, у меня голова болит! — снова возмутился Пепеу, рассерженный невежливым поведением Кима, — Я про больницу говорить хочу!
Быть может, интерес к животу Пепеу возобновился бы но в это время из магазина вышел Еттувье. Из кармана его брюк торчала фляга, а в флягах, как известно, держат спирт.
— Кто тебе сказал, я радиолу поставлю?! — крикнул он Киму, услышав его последние слова.
— Тебе Нутенеут так приказала! — прокричал в ответ Ким.
— Она для меня не начальник! Я сам себе начальник! — сказал Еттувье и пошел к клубу.
Ким тоже пошел, но в другую сторону — в сельсовет, к Нутенеут, чтобы окончательно выяснить, по какому же сигналу собираться. Женщины вспомнили, что их ждут недошитые кухлянки в мастерской и бумаги на столах в конторе, и отправились дошивать и дописывать, так и не поняв, кому же верить — Киму-агитатору или киномеханику Еттувье.
После этого насмерть обиженный Пепеу заправил в меховые штаны обе рубашки с больничными штемпелями на подоле (прощальный подарок медперсонала), натянул на себя телогрейку и снова улегся на шкуру. Жену он прогнал в дом, чтоб не мешала ему лежать и думать.
В сельсовете Нутенеут не оказалось — кабинет открыт, но ни ее, ни портфеля нет. Ким вернулся на крыльцо и сел на ступеньки, решив подождать.
Солнышко разъярилось. Было градусов восемнадцать. Если учесть, что рядом лежал Ледовитый океан, о другом таком знойном деньке можно было только мечтать.
Ким сидел на крыльце и ждал Нутенеут. Наискосок через дорогу лежал в своем дворе на шкуре Пепеу. Заборов не было, не было деревьев, и ничто не мешало Киму и Пепеу видеть друг друга. Они видели друг друга, и оба видели завмага — продавщицу Павлову. Должно быть, Павловой надоело одиноко томиться в прохладе полутемного магазина, ожидая покупателей, и она выбралась на солнышко. Села на крыльцо, открыла книжку.
Тогда Ким протянул руку к стопке своих книжек, взял верхнюю брошюру: «Овод — злейший враг оленей» и, раскрыв, где пришлось, склонился над строчками. Пусть Павлова видит, что он тоже понимает толк в книжках. И пусть видит старик Пепеу.
5
Прочитав все это, кто-нибудь может подумать, что Медвежьи Сопки — сонное доисторическое село, а люди в нем живут скучно и уныло. Ничего подобного! Здесь случаются такие-события, вскипают такие страсти, что не придумаешь, как о них и рассказать.
Ну, например, когда, подгоняют на забой стада. Что тогда творится на берегу залива! Все село устремляется туда. И начинается! Свистят в воздухе чааты, с гиканьем носятся за оленями мальчишки, на все голоса перекликаются женщины. И стоит такой крик, что океан пристыженно умолкает.
Или когда зимой на том же заливе устраиваются оленьи гонки. — Надо видеть эту картину! Со скоростью ветра летят олени, высоко запрокинув ветвистые рога и едва касаясь копытами звенящего льда. Несутся нарты, высекая полозьями искры, несутся, стоя на нартах, каюры: в одной руке — поднятый ос тол, другая сжимает захлестнутую на запястье вожжу. И звенят в морозном воздухе голоса зрителей (а зрители — все село), подбадривающих каюров, и звенят голоса каюров, понукающих оленей. Один круг, другой… И уже упряжка фельдшера Павлова настигает нарты Еттувье. Олени сходятся, идут ухо в ухо, рога в рога, дышат белым клубящимся паром. Олени летят и летят, все меньше кругов до финиша. А вокруг распласталась полярная ночь. Полыхают вверху луна и звезды. Или северное сияние, обжигая трепещущим цветным огнем гладкий лед, летящих оленей, лица, нарты, кухлянки. А кругов остается все меньше и меньше… И уже замерли в последнем напряжении ослепленные светом сияния каюры. И замерли зрители, чтобы в следующую минуту разорвать морозную тишину дружным приветственным криком, а потом продолжать веселье в селе, чествуя победителей.