— Опять... — простонала она.
Она говорила нежным, певучим, проникновенным голосом.
— Самую малость. Мне хотелось бы знать...
Вкратце она рассказала нам следующее:
Увидав, что Монбризон выстрелил в Боба, она выхватила револьвер, повинуясь атавистическому, если так можно выразиться, инстинкту и весьма противоречивым чувствам: желанию отомстить за Коломера и боязни послужить второй мишенью для Монбризона. Жест, прямо скажем, беспомощный, если принять во внимание, что револьвер, который она носила при себе из какого-то ребяческого фанфаронства, так давно не снимался с предохранителя, что им практически нельзя было пользоваться. Ей удалось покинуть вокзал, воспользовавшись проходом, еще свободным от оцепления. Придя домой, она прочла завещание и сразу же догадалась, что речь в нем идет о вилле в Шатийоне, адрес которой выкрикнул умирающий Коломер. Она не могла только уразуметь, как ему удалось его узнать. (Не желая омрачать память о покойном, я ничего не стал ей объяснять.) Она села в первый же поезд и переправилась через демаркационную линию. В Париже дневные посещения могли вызвать подозрение, и она проводила ночи на вилле в поисках сокровища. Не с тем, чтобы завладеть им, а чтобы тайком передать в полицию. В тот вечер, когда мы нашли ее раненой, она обнаружила, что днем двери были взломаны, а дом безжалостно перерыт снизу доверху. Услышав, что дневные визитеры возвращаются, она укрылась в чулане. Она узнала Монбризона и его слугу. Затем все произошло так, как я это себе представлял.
— Ну вот, тучи рассеялись, — сказал я, погладив ее изящную руку. — Вы открыли Коломеру ваше истинное положение?
— Нет.
—- Он узнал о нем. И знаете как?
— Наверное, по фотографии отца, которую он видел в моей комнате. К тому же однажды я сама допустила оплошность...
— Какую же?
— Я родилась 10 октября 1920 года, а не 18 июня 1921-го. 10 октября этого года Боб без всякой задней мысли, так, во всяком случае, мне представляется, подарил мне цветы. Я горячо поблагодарила его, сказав, что очень мило с его стороны, что он решил поздравить меня с днем рождения. И тут же, спохватившись, выдумала какую-то небылицу. Все это должно было показаться ему странным.
— Возможно. А поскольку в некоторых газетных статьях — я имею в виду не те вырезки, которые были найдены у Коломера, а другие, более обстоятельные тексты, с которыми я познакомился в Национальной библиотеке, — упоминалась дочь и приводилась наряду с другими деталями дата ее рождения, он окончательно уверился в своих предположениях.
Мы помолчали. Затем я спросил:
— Что вы намереваетесь делать после выписки?
— Не знаю, — устало отозвалась она. (Ее прекрасные глаза были волнующими как никогда.) — Боюсь, что мною заинтересуется ваш друг инспектор. Фальшивые документы...
— Та-та-та! Он закроет на это глаза. Обещаю вам, что вы выйдете отсюда без всяких проблем. А если вдруг возникнут какие-то осложнения, смело обращайтесь ко мне.
— Благодарю вас, месье Бюрма. Боб часто мне о вас рассказывал. Он говорил, что вы — свой парень.
— Раз на раз не приходится, — улыбнулся я. — Но для вас, когда бы это ни потребовалось, я всегда буду в хорошем настроении. Неисповедимы превратности судьбы. Бывшие недруги вашего отца становятся отныне вашими лучшими друзьями.
Когда мы прощались с ней, ее изумительные глаза, излучавшие тоску, увлажнились.
Дорсьер проявил настойчивость и проводил нас до входной двери. Тонкими пальцами хирурга он сжимал наши руки. От высокомерного чванства, памятного мне по концлагерю, не осталось и следа. Совсем другой человек. Все его существо выражало глубокое волнение.
— Какое счастье, месье Бюрма, какое счастье! Опа спасена! Как я признателен вам, что вы доставили ко мне эту раненую. Боже мой... Я должен был ее спасти... и я ее спас.
— Ну и ну! — усмехнулась Элен Шатлен, когда мы свернули за угол. — Этот господин Дорсьер весьма экзальтированная особа. Он влюблен?
— Нет.
Я взял ее за руку, и мы остановились.
— Нет, — повторил я. — Между прочим, эта история создаст мне хорошую рекламу. Я собираюсь вновь открыть агентство. Как вы смотрите на то, чтобы уйти от Лекту?
— Хоть завтра! — ответила она с искренней радостью.
— Тогда я расскажу вам все. И вы поймете, почему этот хирург так счастлив тем, что спас эту девушку. Сколько, по-вашему, смертей в этой истории?
— Две. Коломер и Гюстав, слуга... Ах! Еще Жалом. По-моему, все.
— Вы забыли о главном покойнике — Жорже Парри.
— А разве он умер не своей смертью?