– Он не был ни связан, – говорит он, – ни оглушен... Он заглядывает в полуоткрытый рот мертвеца, освещая его фонариком.
– Отравлен он тоже не был. Что касается снотворного, на этот вопрос может ответить только вскрытие...
– Тогда сделайте его поскорее. Док, я хочу получить ответ сегодня во второй половине дня. Хорошо?
– Хорошо.
Я выхожу и начинаю продираться сквозь густую толпу... Все эти лопухи смотрят на меня, как будто я иранский шах.
– Вам чего, делать не хрена? – спрашиваю я их. Мне отвечает протестующий шепот.
– Мы имеет право знать! – отвечает мне матрона, усатая, как ушастый тюлень. – В конце концов, это наш дом. Еще немного, и она добавит: «И наш мертвец!» Странная смерть... Убийство с помощью кастрюльки молока!
Официально – естественная смерть... Точно так же, как в случае с Бальменом. В этой истории все слишком естественно. Это ненормально!
Глава 7
В моей черепушке сидит чертенок, не больше волоса в носу, который нашептывает мне странные вещи.
«Почему ты видишь во всем тайну? – говорит мне чертенок. – Почему эти двое людей не могли умереть естественной смертью? Нет, серьезно, Сан-Антонио, ты что, не веришь в совпадения?»
Я ему ничего не отвечаю и продолжаю спускаться по ступенькам.
«Да, – продолжает чертенок, – как хороший полицейский, каковым ты являешься, ты сейчас опять пойдешь к консьержке! Ты работаешь по старинке, комиссар. Я же тебя насквозь вижу...»
У консьержки собралась целая толпа, которая комментирует инцидент. Из-за внутреннего чертенка я прохожу мимо ее комнатки с гордым видом...
"Да ладно, чего ты! – смеется чертенок. – Я же просто немного подразнил тебя. Конечно, надо повидаться с консьержкой, может, она знает Изабель... А Изабель может знать что-то, что подтвердит твои сомнения. Ты ведь этого ждешь, верно?
Все люди связаны между собой... Они держат друг друга: кто за руку, кто за другое место! Ты же это знаешь, бесстыдник, так что..."
Я стукаю себя по лбу.
– Заткнись! – ворчу я.
Чертик сразу затыкается.
Тогда я разворачиваюсь и без стука вхожу к консьержке. Понятно, почему она не на пятом и не пытается чего-нибудь увидеть: у нее парализованы ноги, и хозяйством, должно быть, занимается ее старик.
А она сидит в своей норе, как мокрица. Она тощая и бледная, словно кусок сахара. Из-за очков с затемненными стеклами ее глаза кажутся еще более ввалившимися.
А какой вокруг нее стоит гам! Как в зоопарке перед клеткой попугаев всех пород.
Четыре или пять кумушек чешут языками в полном режиме.
Мое появление вызывает тишину.
– Привет компании, – говорю я. Я пристально смотрю на них, давая понять, что пора отчаливать, и спокойно сообщаю:
– Полиция.
По рядам присутствующих пробегает дрожь, словно ветерок пробежал по полю спелой пшеницы!
Как видите, я верен старинной французской поэтичности. Придется мне разбить лиру!
– У Жана Парьо была подружка, – говорю я. – Брюнетка, отзывающаяся на нежное имя Изабель... Кто мне может сказать, где она обретается?
– Я не знаю, где она живет, – заявляет консьержка, – но они часто обедают в ресторане «Сен-Марку» напротив, и вы, возможно, получите какие-нибудь сведения там.
– О Парьо вам сказать нечего? Она пожимает плечами.
– Я даже не знаю.
– Вчера вечером девушка приходила?
– Они вернулись вместе.
– В котором часу?
– Около половины десятого.
– Значит, они поужинали?
– Этого я не знаю.
– Во сколько она ушла?
– Где-то через час...
– Вы ее видели?
– Да.
– Как она выглядела?
– Как обычно.
– Возбужденная?
– Нет, не думаю... Она помахала мне рукой, когда проходила мимо: мой муж подвинул кресло к двери. Чертенок снова подает голос: «Ну что, продвинулся?» И ржет...
– Ладно, – говорю, – спасибо. Если девушка придет сегодня или позже, передайте ей, чтобы она связалась с полицией.
Одна из кумушек проглатывает слюну и спрашивает:
– Вы думаете, это не несчастный случай, господин инспектор?
– Нет, нет... – уверяю я. – Самый обыкновенный несчастный случай. Просто надо известить семью, понимаете?
Если я задержусь тут хоть на секунду, все эти бабы опять затараторят и мне придется приглашать помощника, чтобы ответить на их вопросы.
– Мадам!
И вот я на улице. Запах газа вызвал у меня страшную головную боль.
Я делаю глубокий глоток воздуха и иду в бистро-ресторан, о котором мне сказала консьержка.
За стойкой сидит толстый, как дом, мужчина в сине фартуке.
Представляюсь. Мое звание комиссара не производи на него особого впечатления и даже не вызывает интереса. Он поднимает веко, тяжелое, как занавес в универмаге, и проводит рукой, огромной, как дурость жандарма, по своим подстриженным бобриком волосам.