Вдруг поползли слухи, что стреляли из обувного магазина, вернее, из мастерской над ним. В полицию стреляли «итальянские» рабочие — конечно, во всем винили теперь итальянцев. Тут толпа опять осмелела и хлынула назад — на бульвары. Конная полиция попыталась отрезать горячий перекресток от наплыва людей из других районов Парижа, выставив кордон, но, как только толпа обнаружила эту уловку, она принялась бить стекла в киосках, швырять камни в фонари и выдергивать железные прутья из изгороди вокруг каштанов на бульваре — все это, чтобы отвлечь полицию от намерения оцепить район. Когда это не помогло, решили сильно напугать полицейских лошадей, поэтому подожгли баррикаду из перевернутых омнибусов. И по-прежнему выламывали куски асфальта, а поскольку это работа тяжелая и к тому же не вполне приносящая удовлетворение, прибегли и к другим средствам. Прутья, выдернутые из ограждений вокруг каштанов, разламывали на части, выламывали лестничные перила и поручни, и вскоре дошла очередь и до моей великолепной ограды. А потом с криками швыряли, крушили, отступали и снова возвращались.
Так проходили часы.
Тут силы порядка были поддержаны отрядом версальцев. Толпа испытала шок. Над полицией и национальной гвардией надсмехались и им чинили всяческое зло, но при появлении версальцев толпа разразилась криками: «Да здравствует армия! Да здравствует армия!» И офицеры отдавали честь, отвечая на приветствия. Но стоило офицерам и солдатам проехать, как столкновения с полицией, битье стекол и выламывание оград начались снова; и все стало как прежде.
Наступил вечер.
Теперь студенты начали кричать: «Оплюем Ложе!»
Ложе — это было имя префекта полиции. И образовалась огромная процессия, направляющаяся к префектуре, чтобы «оплевывать» Ложе.
Поскольку больше в этот день смотреть было не на что, я нашел свой ресторан, перекусил и закоулками вернулся домой…
Но дни шли, а волнения продолжались. Стоило выйти из своей комнаты на улицу, как можно было увидеть и услышать невероятные вещи. Как-то вечером я снова собрался в ресторан ужинать. Моросило, и я захватил с собой зонт. Пройдя полпути, я был остановлен толпой, которая намеревалась взломать временную ограду, охранявшую прохожих от падения в яму посреди улицы. Ограждение было выстроено из бревен и досок. Мне решительным тоном приказали помочь разбирать его, ведь на вид я достаточно силен и, наверное, годен хоть на это. Я понимал, что уклоняться не следует, и ответил, что с радостью окажу им услугу. И мы начали тянуть и ломать. Ничего не получалось. Нас было человек пятьдесят, но мы тянули не в такт и не могли свалить ограждение. Тут мне пришло в голову запеть ритмичную песню норвежских рабочих-камнеломов. Она помогла. Вскоре доски затрещали, и огражение медленно рухнуло. Тут мы закричали «ура!»
Я хотел продолжать путь в ресторан. Тут подскочил какой-то оборванец, схватил мой зонт, который я поставил в сторонке, и зашагал прочь, сказав, что это его зонт. Я нашел свидетелей среди моих соратников по борьбе с ограждением, подтвердивших, что я пришел с зонтом.
— Да, — сказал этот господин, — но ведь сейчас революция?
Тут мои свидетели замолчали, как бы признав его право.
Но я-то не хотел этого признавать и силой отобрал зонт, а поскольку сделать это оказалось возможным только потому, что мы оба, и я, и тот господин, покатились по земле, этот господин стал звать на помощь. Опять набежали разрушители ограждения, и, когда этот господин пожаловался, что я на него напал, я возразил:
— Да, но ведь сейчас революция? — и ушел, забрав свой зонт.
Вечерами, закончив свои дневные занятия, я выходил на улицу и на почтительном расстоянии наблюдал за волнениями. На улицах было темно, почти все фонари разбиты, район в основном освещался светом из лавок, владельцы которых не решались совсем погасить витрины, боясь грабежей. Гвардейцы ездили по тротуарам, в туманном свете их огромные кони казались какими-то чудовищами, слышалось несмолкающее цокание копыт по мостовой, а иногда рев каких-то банд в боковых улочках.
Между тем студенты, увидев, какой размах приняло бесчинство, издали прокламацию, в которой снимали с себя всякую ответственность за имевшие место разрушения и преступления. Теперь уже не студенты протестовали против произвола полиции на балу в «Мулен Руж», а отребье Парижа; а студенты призывали теперь всех сидеть по домам. Прокламация была издана во множестве экземпляров и расклеена на деревьях по всему бульвару.