Холод, сумрак, туман,
Непогода и слякоть…
Вид унылых полей
И печальной земли…
Ах, как сердце болит,
Как мне хочется плакать!
Перестаньте рыдать
Надо мной, журавли!
Пронесутся они
Мимо скорбных распятий,
Мимо древних церквей
И больших городов.
А вернутся они —
Им раскроет объятья
Их родная земля
И Отчизна моя.
На Молдаванке
На Молдаванке музыка играет.
Кругом веселье пьяное бурлит.
Там за столом доходы пропивает
Пахан Одессы — Костя Инвалид.
Сидит пахан в отдельном кабинете
И поит Маньку розовым винцом,
И между прочим держит на примете
Ее вполне красивое лицо.
Он говорит, бокалы наливая,
Вином шампанским душу горяча:
«Послушай, Маша, детка дорогая,
Мы пропадем без Кольки Ширмача.
Живет Ширмач на Беломорканале,
Толкает тачку, двигает киркой,
А фраера вдвойне богаче стали…
Кому же взяться опытной рукой?
Ты поезжай-ка, милая, дотуда
И обеспечь фартовому побег,
Да поспеши, кудрявая, покуда
Не запропал хороший человек».
Вот едет Манька в поезде почтовом,
И вот она — у лагерных ворот.
А в это время с зорькою бубновой
Идет веселый лагерный развод.
Шагает Колька в кожаном реглане,
В глаза бьет блеск начищенных сапог
В руках он держит важные бумаги,
А на груди — ударника значок.
«Ах, здравствуй, Маша, здравствуй, дорогая,
Как там в Одессе — в розовых садах?
Скажи там всем, что Колька вырастает
В героя трассы в пламени труда.
Скажи, что Колька больше не ворует
И всякий блат навеки завязал,
Что понял жизнь он новую, другую,
Которую дал Беломорканал.
Прощай же, Маша, помни о Канале.
Одессе-маме передай привет!»..
И вот уж Манька снова на вокзале
Берет обратный литерный билет.
На Молдаванке музыка играет.
Кругом веселье пьяное бурлит.
Там за столом, бокалы наливая,
Пахан такие речи говорит:
«У нас, ворья, суровые законы,
Но по законам этим мы живем.
И если Колька честь вора уронит,
То мы его попробуем пером».
Но Манька встала, встала и сказала:
«Его не тронут — в этом я ручусь!
Я поняла значение Канала,
Как Николай, и этим я горжусь!»
И Манька вышла. Кровь заледенило.
Один за Манькой выскочил во двор:
«Погибни, сука, чтоб не заложила,
Умри, паскуда, — или я не вор!»
А на Канал приказ отправлен новый,
Приказ суровый: марануть порча!
И как-то утром с зорькою бубновой
Не стало Кольки, Кольки Ширмача.
Как в саду при долине
Как в саду при долине
Звонко пел соловей.
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт у людей.
Позабыт, позаброшен
С молодых, ранних лет.
Сам остался сиротою —
Счастья-доли мне нет.
Ох, умру я, умру я,
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могилка моя.
И никто не узнает,
И никто не придет.
Только раннею весною
Соловей запоет.
Запоет и заплачет,
И опять улетит.
И никто не узнает,
Где сиротка лежит.
Как в саду при долине
Звонко пел соловей.
А я, мальчик, на чужбине
Позабыт у людей.
Журавли улетели
Журавли улетели, журавли улетели.
Опустели и смолкли родные поля.
Лишь оставила стая среди бурь и метелей
Одного с перебитым крылом журавля.
Поднялись они в путь, и опасный, и дальний,
И затих на мгновенье широкий простор.
Скрип больного крыла, словно скрежет кандальный,
А в глазах бесконечный, безмолвный укор.
Был когда-то и я по-ребячьи крылатым,
Исходил и изъездил немало дорог,
А теперь вот лежу я в больничной палате,
Так без времени рано погас и умолк.