Переводчик, неряшливый субъект из сановитых остзейцев, прибалтийских соплеменников, не скрывает своего презрения к Лехлеру. Вот уж в самом деле эстонская свинья, подлец! А может, Ромуальд — тоже имечко! — действует по приказу гестапо? Слежка! Очень просто.
Избавиться бы от него. Подвернись сносный переводчик из местных... Надо послать заявку на биржу.
— Так что же произошло? — спросил Отто Лехлер, очнувшись от сумбурных мыслей — Вас арестовали... Это есть правда?
— Да, правда.
Харченко никогда не арестовывали. Он врал, и у него плохо получалось. Даже врагуонне умел врать, черт побери!
— Кто заставил вам менять паспорт? Вы есть директор. Вы болшевик. Зачем остался? Вы есть партизан?
Лехлер не спускал глаз с Харченко.
— Отвечайте, черт вас побери! — закричал он, когда переводчик умолк. — Называйте партизан. Иначе повешу.
— Я переменил паспорт, потому что боялся быть разоблаченным как коммунист. А с ними... уходить не хотел. Как говорится, ни нашим, ни вашим. Нейтралитет. Понимаете?
Лехлер выслушал переводчика.
— Мы не занимаемся тотальным уничтожением коммунистов. Если бы вы помогли нам пустить завод...
Харченко кивнул: надо оттянуть конец.
Отто Лехлер не без ликования подумал: «Вот и еще один сотрудник. Может быть, поважнее этого... Ка-нав-ки».
Он сочувственно смотрел на сидящего перед ним русского, но тут же сник под карими буравчиками Ромуальда.
— Послушайте, Харченко. Назовите всех из партизанского комитета, и мы отпустим вас, — устало проговорил Лехлер. — Вы их знаете.
— Не знаю я никаких партизан. Я не понимаю...
— Что не понимаешь, швайн? — Переводчик мотнул лысой головой. — Не полагай, что ты есть живой на этот свет...
Лехлер вздрогнул: о, этот переводчик! Он знает свое дело. А Лехлер умеет уговаривать только предпринимателей: резина, абразивы, битте... Вот образцы. Сколько заводов он посещал за день! Собственный автомобиль, жили сносно. Когда вступил в национал-социалистскую партию, его назначили управляющим по заказам. Повестка именем фюрера вытолкнула его из служебного кабинета на Восток, в этот вшивый город. Если бы не переводчик, они бы с этим директором наговорились вдосталь: как там у вас с абразивами? Применялись на заводе алмаз, корунд, кремень, кварц? А искусственные абразивы, вроде карборунда, карбида бора? Шлифовальные круги, бруски, коронки?
— Что вы ему сказали? — спросил Лехлер у переводчика.
— Я сказал, что он скотина. Он не смеет отнимать столько времени у офицера, выполняющего свой долг. Он должен считаться...
— Вы слишком высокого мнения о сознании этих людей. Ромуальд.
Переводчик иронически посмотрел на Лехлера:
— Я слишком хорошо знаю работу шефа.
У переводчика явно чесались руки. Роль подручного при Лехлере не устраивала его. Другое дело — майор Экке. При майоре Экке ему вовсе не приходилось потеть. Разговоры были короткие. За двадцать минут — любое признание. Нерешительность и неопытность господина Лехлера тормозят дело. В Днепровске ждут данных, забывать нельзя. Харченко — фигура подходящая. Если он и не партизан, то все равно что-то у него есть близкое к партизанам. Он еще не попробовал настоящего допроса. А попробует — назовет родного брата!.. Франц Риц поможет. К приезду майора Экке все будет кончено.
— Ну что ж, — Лехлер бодро улыбается. — Я не против того, чтобы вы еще раз доказали майору Экке непригодность дорожника к работе в мясной лавке... Я устал и пойду.
Лехлер покинул комнату. Переводчик тут же послал за «негритосом», который, как всегда, околачивался во дворе с девкой из парикмахерской.
Риц вошел веселый, пружинистый, с сигаретой в зубах,
— Встать! — скомандовал переводчик.
— Не торопись, — Риц подошел к Харченко и, потянувшись, пахнул ему в лицо дылом.
— Ну что, швайн, будем говорить? — спросил переводчик. — Я из тебя буду вытягивать по жилке, по жилочке...
Однажды осенью в станице Зеленой казаки генерала Шкуро закопали человека живьем. Голова торчала из земли, как арбуз. В те дни красноармейцу Харченко удалось уйти из контрразведки белых. А сейчас...
Он грохнулся на пол всей тяжестью тела: из-под него умелым ударом ноги вышибли табуретку, Что-то горячее хлынуло к мозгу, заливая сознание.
Глава вторая
Сыплет сухой снежок, покрывает плечи и волосы повещенного. Снежинки не тают на его почерневшем лице. Труп медленно поворачивается на веревке, словно еще и еще раз прощается со всем, что было ему близко и дорого на свете.
Бреус, без шапки, неподалеку от виселицы ловит губами холодок снежинок. Первый снег... Он всегда приносил радость. А этот родил только горечь, отчаяние, гнев. И стыд... «Барин» висит. Ни газировки на льду, ни дорогих папирос.
А ведь могло статься, что и Харченко дышал бы, так же ловил бы губами снежинки своей пятидесятой зимы. Проникнуть к шефу полевой жандармерии. Пистолет к виску: «Освободить Харченко — иначе пуля». Телефонный звонок шефа — и Харченко на свободе. Ауфвидерзеен.
Федор Сазонович сказал, что фантазия Бреуса пригодна только для кино. Встав из-за стола, он даже опрокинул табуретку:
— Ты это серьезно? Герой какой! Проникни к шефу, попробуй. С твоими прогнозами жить нам всем недельку-другую, не больше. Переловят, как горобцов, и вывесят перед народом: «Не узнаете землячков?»
Расхрабрился после Канавки...
Бреус уже не рад был, что выступил с нелепым «прогнозом» — это было любимое словцо Федора Сазоновича. Не мог примириться с черной петлей на базарной площади, все казнил себя. Харченко висит второй день и не отпускает Бреуса от себя, держит в почетном карауле.
Дел же сегодня немало. Велел прийти Тихонович с электростанции, дальняя — седьмая вода на киселе — родня Федора Сазоновича. Пообещал ткнуть Бреуса куда-нибудь меж своих на зарплату и паек. Насчет жилья Степанового тоже озабочен Федор Сазонович.
— Сходишь к Ростовцевым, прощупаешь...
Кое-что зарубил Федор Сазонович в памяти про особнячок на Артемовской. Там издавна тянуло не нашим духом. Однажды и Бреус убедился в том.