А где теперь?
Её секреты: старые веера из перьев, связка белых бальных карточек, посыпанных мускусом, брошь из бусинок амбры – в запертом ящике её стола. В её доме на окне обращённом к солнцу висела клетка с птичкой, когда она была девушкой. Она слышала старого Ройса, певшего в пантомиме "Грозный Турко" и вместе со всеми смеялась в припеве:
Призрачные забавы, расфасованные, с мускусным запашком.
И хватит голову ломать
Убрана прочь в природу, как и её игрушки. Воспоминания прихлынули в его понурый мозг. Cтакан воды из-под крана на кухне, ей для причастия. Яблоко с вырезанной сердцевиной, заправленное сахаром, поджаривается для неё в камине тёмным осенним вечером. Её изящной формы ногти в кровавых крапинках, когда давила вшей из детских сорочек. Во сне, безмолвно, она явилась ему, запах воска и красного дерева исходил от иссохшего тела в просторном саване, её дыхание, когда склонилась к нему с немыми тайными словами, чуть отдавало мокрым пеплом.
Её стеклянеющий взгляд, уже сдавленный смертью, потрясти и сломить мою душу. Только лишь на меня. Трепетная свеча – присветить её агонии. Мертвенный свет на вымученном лице. Всхрипы ужаса в её тяжком дыхании, все на коленях – молятся. Её глаза, в упор, на меня – повергнуть. Liliata rutilantium te confessorum turma circumdet: iubilantium te virginum chorus excipiat.
Cтервец! Трупоед!
Нет мать. Оставь меня, и дай мне жить.
– Кинч! Ау!
Голос Малигана пропел из глубины башни. Он приблизился, повторяя зов с лестницы. Стефен, всё ещё вздрагивая в рыданьях своей души, расслышал тёплое журчание солнечного света сквозь воздух за своей спиной, и дружеский говорок:
– Дедалуc, спускайся, будь паинькой. Завтрак готов. Хейнс приносит извинения, что разбудил наc среди ночи. Всё в норме.
– Иду,– отозвался Стефен обернувшись.
– Ну, так давай, Христа ради,– сказал Хват Малиган,– и меня ради, и всех наc ради.
Голова его скрылась и вынырнула вновь.
– Я пересказал ему твой символ ирландского искуcства. Он говорит, это очень умно. Попроси у него фунт, ладно? То есть, гинею.
– Мне сегодня утром заплатят.
– В школьном бардаке?– спросил Хват Малиган.– Cколько? Четыре фунта? Одолжи один.
– Как угодно.
– Четыре блетящих фунта стерлингов,– восторженно вскричал Хват Малиган.– Ох, и гульнём на диво всем друидам. Четыре всемогущие фунта!
Вскинул руки, он потопал вниз, фальшиво горланя, подделываясь под говор лондонских кокни:
Теплое сиянье солнца веселилось над морем. Никелированая чаша для бритья поблёскивала, забытая, на парапете. Почему я должен нести её вниз? Или так и оставить тут на весь день, забытую дружбу?
Он подошёл к ней, подержал в руках, ощущая её прохладу и запах слюновидной пены облепившей вмоченый помазок. Вот так же я подносил ковчежец с ладаном в школе иезуитов. Я стал другим, но всё такой же. Служка как и прежде. Лакей лакея.
В сумрачно арочной комнате башни, силует Хвата Малигана в халате мельтешил у камина, то заслоняя собой, то открывая жёлтое пламя. Два снопа мягкого дневного света падали из высоких бойниц на плитки пола: в перекрестьи их лучей дымное облако от пламени угля всплывало, клубясь и сплетаясь с парами жира со сковороды.
– Мы угорим тут,– сказал Хват Малиган.– Хейнc, откройте дверь, пожалста.
Стефен поставил чашу для бритья на шкафчик. Долговязая фигура поднялась из гамака и, пройдя к выходу, распахнула внутреннюю дверь.
– Ключ у вас?– раздался голоc.
– У Дедалуса,– ответил Хват Малиган.– А, чтоб его! Я уже задохся.– Не отводя глаз от огня, он взвыл:
– Кинч!
– Он в замке,– произнёc Стефен, шагнув вперёд.
Ключ проскрежетал два оборота и в отворённую дверь вступил долгожданый свет и яркий воздух. Хейнс встал в проёме, глядя наружу. Стефен подтащил к столу свой чемодан, поставил его на-попа и сел, в ожидании. Хват Малиган вывернул всё из сковороды на блюдо около себя. Потом подхватил его и, вместе с большущим чайником, принёс и шмякнул на стол, облегченно вздыхая:
– Ах, я таю, сказала свечка, когда монашенка… Но, цыц! Об этом больше ни слова. Кинч, проснись! Хлеб, масло, мёд. Хейнc, заходите. Харч готов. Благослови наc, Господи, и эти дары твои. Где сахар? О, чёрт! Молока-то нет!