Когти Гермионы полоснули Ульрику по груди, левая рука железной хваткой стиснула руку с мечом. Ульрика зарычала и неуклюже, но сильно ударила противницу свободной рукой. Железный браслет наручников угодил в висок Гермионы — и она упала на пол, точно сброшенное платье.
— Госпожа! — воскликнула, поспешив к ней, Фамке.
Кавалеры-обожатели кинулись на помощь Гермионе, а Ульрика, парировав очередной выпад тилийки, проткнула темнокожую ламию насквозь. Блондинка ударила, когда Ульрика еще не вытащила клинок из тела противницы. Ульрика толкнула тилийку на блондинку, а потом ударила вампира ногой в лицо. Две охранницы упали, и теперь между Ульрикой и выходом осталась только Фамке.
Ульрика шагнула вперед. Блондинка уже поднималась. Вскоре придет в себя и тилийка.
— Отойдите. Я просто хочу уйти.
Фамке еще секунду стояла на месте, потом, дрожа, посторонилась.
— Никогда не возвращайтесь, — прошептала она. — Никогда.
Ульрика шагнула в открытую дверь — и оглянулась на пороге.
— Простите, — сказала она. — Не могу этого обещать.
Блондинка и тилийка двинулись к двери. Ульрика бросила последний взгляд на черную вуаль, скрывавшую лицо Фамке, развернулась и побежала к лестнице в подземный туннель.
Даже ускользнув от ламий и добравшись до улиц Нульна, Ульрика продолжала бежать. Ее преследовало слишком много того, от чего нельзя скрыться. Ужас перед нескончаемой агонией Фамке, шок от ее ненависти, боль от потери дружбы, всепоглощающая уверенность, что Фамке права и ад, в котором она живет, — ее, Ульрики, вина, — все это гнало ее по окутанным туманом улицам, точно стая адских псов.
Она сколько угодно могла винить во всем фон Мессингхофа, но сделал бы он то, что сделал, если бы она осталась с ламиями и приняла наказание? Нет. Все время, пока шла невидимая война, она просидела бы под охраной, пока искусная дипломатия графини Габриеллы не освободила бы ее, а потом остаток вечности провела бы с Фамке, своей подругой. Граф не получил бы возможности сманить Ульрику, и причин сжигать Фамке не возникло бы.
Опять же, ее своеволие и неспособность признать право вышестоящих руководить ею и стали причиной всего обрушившегося на нее горя и краха надежд. Бунт не принес ничего, кроме страданий, — но теперь уже слишком поздно возвращаться и говорить, что она усвоила урок и готова повиноваться.
Конечно, Ульрика победила фон Мессингхофа и спасла Карла-Франца, и это могло бы вернуть ей расположение сестринства, и, хотя сейчас ей вдруг невыносимо захотелось броситься в объятия Габриеллы и молить о прощении, она не могла этого сделать. Разве может она вернуться к ламиям, когда там Фамке? Разве сможет выносить холодный испытующий взгляд из-под черной вуали каждый раз, когда пути их пересекутся? Какая жестокая шутка. Трагедия, которая заставила ее в конце концов вернуться домой, сделала это возвращение невозможным.
Но если она не вернется к Ламии, куда ей идти? Что делать? Сильвания для нее теперь закрыта, туда она ни ногой, даже если попросят. Может, вернуться в Праагу, вновь взяться за роль защитницы города? На миг идея показалась ей заманчивой. Прежде чем Штефан и боярыня Евгения все испортили, эта роль доставляла ей больше удовольствия, чем что-либо иное после перерождения. Но возбуждение быстро сменилось горечью. После всего, что она натворила под командованием фон Мессингхофа, называть себя защитником человечества — слишком уж черная ирония. Она вырезала целый город: мужчин, женщин, детей. Она похищала, убивала, пила из десятков невинных. Она стала чудовищем, которым ее и считали люди, — монстром, которым поклялась не быть никогда!
Зубы и когти Урсуна! Фон Мессингхоф не только обманом принудил ее изменить ламиям и примкнуть к сильванцам. Он заставил ее предать все идеалы, которых она когда-либо придерживалась. Сожжением Фамке он превратил ее в злодея пострашнее Адольфа Кригера.
Какой невыносимый стыд — и не только из-за бесчисленных смертей, тяготеющих теперь над ней, но и из-за того, что ее так легко одурачили, что она так быстро отказалась от своих принципов. Фон Мессингхоф предложил ей оправдание, предлог поддаться внутреннему зверю — и она с готовностью ухватилась за него. Да она попросту упивалась возможностями!
Нахлынули воспоминания — и Ульрику захлестнула тошнота. Вот что сделало из нее бессмертие: бешеного, импульсивного зверя, управлять которым легче, чем быком. Перед смертью она была взрослой женщиной. А теперь стала ребенком, младенцем-чудовищем, сеющим смерть и разрушение, где бы ни прошел.