Конклин стоял в тесном, тускло освещенном холле своего многоквартирного дома и щурясь пытался разобрать цифры на своих наручных часах. Было 2.35 пополуночи, когда он открыл тяжелую дверь и прихрамывая вышел на темную улицу. Вокруг царило безмолвие – ни малейшего признака жизни. Согласно плану, он повернул налево, двигаясь с оговоренной скоростью: он должен был подойти к углу дома в 2.38. Внезапно его охватила тревога: справа в темном дверном проеме Алекс разглядел силуэт человека. Алекс засунул руку за пазуху и нащупал «беретту». В плане это не было предусмотрено... Так же внезапно чувство тревоги отхлынуло – он расслабился, испытывая облегчение потому, что понял, кто это. В тени притаился нищий старик в каком-то рванье – один из тысяч бездомных в этой стране изобилия.
Алекс не останавливаясь, дошел до угла дома и услышал, как кто-то негромко щелкнул пальцами. Он пересек широкую улицу и двинулся дальше. Миновав проулок, он заметил еще одну фигуру... Медленно бредущего старика в грязных лохмотьях. Еще один отверженный, охраняющий свою бетонную пещеру. В другое время Конклин, верно, дал бы несчастному доллар, но не теперь. Ему предстоял долгий путь, и он должен был придерживаться графика.
Моррис Панов приблизился к перекрестку. Он был взволнован странным телефонным разговором, который состоялся десять минут назад. Панов пытался вспомнить детали плана, которому был обязан следовать, и опасался лишний раз взглянуть на часы, чтобы узнать, достиг ли условленного места к назначенному времени, – ему велели не смотреть на часы на улице... И почему они не могли сказать «быть приблизительно во столько-то» вместо этого несколько нервирующего «в назначенное время», словно предстоит захват Вашингтона. Тем не менее, Моррис продолжал идти, переходя улицы, которые ему ведено было перейти, и надеясь, что какой-то невидимый механизм заставляет его идти примерно в соответствии с проклятым графиком, который был разработан, пока он расхаживал между двумя колышками, вбитыми в газон позади загородного дома в Вене, что в Вирджинии... Панов был готов на все ради Дэвида Уэбба – святой Боже, на все! – но происходящее казалось ему каким-то сумасшествием... То есть, конечно, нет: иначе ему не пришлось бы проделывать все это сейчас...
А это что такое? В тени лицо человека, всматривающегося в него, так же, как и двое других! А вот человек, скрючившийся на обочине, поднял на него пьяные глаза. Все эти оборванцы – старые, едва способные двигаться, – пристально смотрят на него. Воображение увлекало его все дальше: города переполнены бездомными, совершенно беззащитными людьми, которых болезни или бедность выгнали на улицу. Как бы ему ни хотелось помочь им, сделать он мог очень мало, разве что клянчить и клянчить у прижимистого Вашингтона... Вот еще один! В нише между витринами двух магазинов... И этот тоже внимательно наблюдает за ним. «Прекрати сейчас же! Это – абсурд... А может, нет? Да нет, конечно. Ладно, иди дальше, двигайся согласно графику, – вот что от тебя сейчас требуется... Боже мой! Еще один! На противоположной стороне улицы... Вперед!»
На огромной, залитой лунным светом лужайке перед Смитсоновским институтом фигурки двух человек, подошедших одновременно по разным дорожкам к садовой скамейке, казались особенно маленькими. Конклин, опираясь на трость, осторожно опустился на скамью.
Панов, нервно озираясь, вслушивался в тишину, словно ожидая чего-то. Было 3.28, еще не рассвело, и единственными слышимыми звуками были тихое пощелкивание сверчков да шелест листвы от дуновения мягкого летнего ветра. Оглядевшись, Панов тоже присел.
– Что-нибудь случилось по дороге сюда? – спросил Конклин.
– Не знаю, – ответил психиатр. – Похоже, я так же растерян, как когда-то в Гонконге. Правда, тогда мы знали, куда идем и кого встретим. Все вы: и ты, и твои ребята – абсолютно сумасшедшие.