В эту ночь во дворе Корсуньского замка было оживленнее, чем обычно, Между грузовиками и санитарными машинами с ранеными по вымощенной булыжником мостовой в огромные ворота замка то и дело въезжали мотоциклисты. Спустя некоторое время они снова уезжали в город. На легковых машинах прибыло несколько офицеров. Слышались команды. Все грузовики, доставившие раненых после четырех часов, было приказано разгрузить и на передовую пока не посылать.
Санитары с опаской следили за столпотворением во дворе. Однако в палате № 117, расположенной в восточном крыле госпиталя, никто ничего не замечал. Палата содрогалась от пьяного пения. Наполовину поправившиеся, которым утром предстояло отбыть в свои части, праздновали вместе со своими тяжело раненными товарищами отъезд.
Весь верхний этаж бокового флигеля дрожал от топота и рева.
Кто знает, когда мы встретимся? И встретимся ли вообще? За ваше здоровье, люди! Наслаждайтесь войной, поскольку мир будет ужасен. Наплевать, все равно один конец! Ваше здоровье! Главное, потом дадут отпуск.
— Ну куда же подевался Руст? — выкрикнул толстяк зенитчик, у которого были ампутированы обе ноги.
— Дайте нам музыку! — сиплым голосом заорал Кунц. Голова у него была в бинтах, и он почти ничего не слышал, поэтому почти всегда кричал. Из бинтов выглядывали только его глаза, нос и рот.
— Давай сюда Руперта, пусть сыграет нам что-нибудь на своей бандуре! — потребовал Герберт, самый молодой из палаты, и махнул своим забинтованным обрубком руки, как бы приглашая отсутствующего к столу.
— Может быть, он по пути подцепил какую-нибудь крошку и теперь забавляется с ней?
— Ерунда! Он не такой!
Смех вспыхнул и погас, как огонь, которому не хватает кислорода. Так продолжалось всю ночь. Поначалу алкоголь помогал и немного бодрил, но к утру стал оказывать противоположное действие. Люди избегали смотреть друг другу в глаза, боясь обнаружить в них такое же скрытое недовольство, такую же безысходность.
Но вот началось всеобщее оживление: шутник Жорж давал сольный концерт. В нижней рубашке с длинными рукавами, подпоясанной красным шарфом, с брошкой из серебряной бумаги, он, виляя бедрами и мелко тряся плечами, пустился танцевать между шкафов, разделявших комнату на две части. В рубашку над шарфом он что-то положил, чтобы изобразить высокую женскую грудь. Вокруг своих взлохмаченных черных волос он повязал цветную ленту от рождественского подарка. Его напудренное тальком лицо с высоко нарисованными бровями и чересчур большим ртом не было бы столь эффектным, если бы приклеенные к подведенным глазам ресницы не придавали ему томное выражение.
Раненые катались со смеху. Жоржу было действительно весело. То, что он задумал и хотел осуществить в ближайшие дни, было достойно самого большого празднества.
— Сара! Настоящая Сара! — воскликнул Кюблер и забарабанил своими кулачищами по столу. — Ну спой же нам что-нибудь!
Платочек в клетку, который Жорж держал кончиками пальцев, описал круг и кокетливо взлетел вверх. Жорж влез на кровать, принял позу известной певицы и, упершись рукой в бедро, запел низким, хриплым голосом:
Я знаю, когда-то случится чудо И тысячи сказок сбудутся вновь; Я знаю, тебя ни за что не забуду, Уж слишком огромной была любовь…Это была сентиментальная песенка, хорошо известная всем.
«Да-да… Должно случиться какое-то чудо, — думал Кунц. — Иначе и быть не может. Она, Сара Линдер, конечно, знает об этом. А вот Жорж, этот трепач, которому нельзя верить ни капельки, ну ни черта не знает. Он в этом абсолютно не разбирается. Его дело машины и моторы. Но что происходит с Гербертом? Неужели ему не нравится эта шутка?»
Герберт, подперев голову здоровой рукой, уставился на пламя свечи. Никакое чудо не сделает калеку здоровым человеком.
— Ах, скорей бы вернуться к моей Ильзе! — простонал Кюблер, ставя свой стакан на место. Он не давал сбить себя с толку: пусть для других обещанный отпуск испорчен, для него — нет.
Жорж-Сара страстно повторил:
— …И тысячи сказок сбудутся вновь… — Однако сам он при этом подумал: «Блажен, кто верует».
В этот момент дверь широко распахнулась. От сквозняка свечи заколыхались, их свет заплясал на бутылках, стоящих на столе, в лужах вина, в неестественно блестящих глазах раненых, которые с чувством тревоги в раздражения обернулись к двери.
С бледным и искаженным лицом в дверях стоял унтер-офицер Руперт Руст.
— Гуляете? — спросил он каким-то чужим голосом.
Кюблер протянул ему стакан: