Пока ребенок сидел на батарее и высыхал после беготни, папа взял в буфете полтинничек коньяку и хлопнул за «С Новым годом! С новым счастьем!». Хлопнул и еще один, потом по традиции нырнул в подарок, опытной рукой с первой попытки поймал мандарин, оказавшийся апельсином с толстой кожей: «Вот суки профсоюзные, и тут нагрели». Он очистил апельсин, тот стал размером с мандарин, и Сергеев принялся жевать его мертвое тело. Эти апельсины плыли из-за океана и уже не верили, что доплывут живыми. Они отправились в плавание еще совсем незрелыми и зелеными, их трепало штормами и торнадо, но они доплыли благодаря заботе партии и правительства о советских детях.
Несоветский ребенок Сергеева не знал, что подарок достался ценой огромного труда тысяч крестьян в далеком Гондурасе, и выплюнул дольку, которую ему совал в рот глупый папа: «Нельзя есть на улице и что попало грязными руками, ну разве это не понятно?!»
Потом они шли на трамвай, принцесса устала, и папа взял ее на руки. Ей сначала было неудобно, но потом стало хорошо и уютно, она спала до самого дома, сжимая в руке зайку, и даже сонная не дала снять платье – так и заснула, разметав по подушке распущенные косы.
В ДУРКЕ
Иногда полезно обернуться, осмотреть, так сказать, этапы большого пути. Делать это нужно аккуратно – иногда воспоминания могут превратить тебя в соляной столб, как в известной притче.
Сергеев на воспоминания не заморачивался, в прошлое возвращаться не любил, но тут пришлось…
Вот тогда Сергеев осмотрелся и вспомнил, что когда-то любил свою вторую жену, которую в настоящее время в упор не замечал.
Ходит кто-то по дому параллельными курсами, и даже редкие встречи в местах общего пользования ничего не меняют – параллельные прямые уже не пересекаются, и дело совсем не в Лобачевском и не в геометрии, просто то, что происходит с людьми, прожившими много лет вместе, науке не подвластно, никто не знает, куда что девается, а ведь было…
Двадцать три года, проведенных вместе в единственной жизни, куда-то канули – сожжены письма, писанные в горячечном бреду полыхающего романа, их уже не перечитаешь, их нет, сгорели после скандала много лет назад.
Горели они хорошо, на еще маленькой кухне после слез и драки на чужом празднике, где пьяный Сергеев целовался с незнакомой женщиной на веселом кораблике.
Там же и была драка, где ему жена чуть не порвала пасть в прямом смысле, разорвала рот, чуть ее удержал, а так бы разворотила ему рот от уха до уха, одуревшая от ярости супруга.
А потом уже, во втором раунде, он победил, надавал по роже за порванный рот и за все другое, которое не вспомнить, а потом она жгла его письма на полу кухни, перечитывала и жгла, заливаясь слезами.
Писем Сергееву было не жалко, он пробовал как-то перечитать свой бред десятилетней давности, и ему было неловко за свои слова и признания.
Он не отказывался от них, но как-то неловко было читать себя, как-то даже стыдно за свои слюни и вздохи.
Наутро они помирились, вымели сор из избы и стали жить дальше без старых писем. Так хорошо все вымели, что и в памяти не осталось новое время. Как сказал когда-то поэт, «письма пишут разные, слезные, болезные, иногда прекрасные, чаще бесполезные…».
Их письма были болезные. Сергеев тогда болел любовной лихорадкой, все писал своей нынешней жене, все никак не мог уйти от первой и заболел.
Спать не мог, есть тоже, кончать с собой собирался и довел себя до расстройства нервного, так что пора было меры принимать.
К товарищу-медику пошел в дурдом, он там заведовал отделением неврозов и пограничных состояний – что-то среднее между санаторием и клиникой для тех, кто страдает от душевных ран, но не острых, а так, типа: прошла любовь, завяли помидоры.
Друг Сергеева посмотрел, послушал и сказал:
– Отдохнуть тебе надо, сменить обстановку. Ложись на пару недель, тут женщины есть, которые в Афгане мужей потеряли, мы их поддерживаем, восстанавливаем, есть вполне ничего, может, тебе поможет.
У нас режима нет, танцы по вечерам, настольный теннис, днем можно загорать и в лес можно сходить по грибы, по ягоды, да и по другим целям можно с одеялом больничным в лес прогуляться, попробуй.
Ложись, отдохни, выбей клин клином, чужая женщина – лекарство отменное, ни разу сбоя не давало. Антинаучная теория, но помогает.
И Сергеев лег в палату номер шесть из четырех человек.
Люди были разные: милиционер, потерявший жену и детей в автокатастрофе, всех убил, а на себе ни одной царапины. Лежал целый день, на нервы действовал своим мрачным видом.
Второй, молодой инвалид на голову, с последствиями от клещевого энцефалита, тихий парень, но ночью спать не давал, истязал себя рукоблудием в тяжелой форме. Третий нормальный был, алкоголик бытовой из органов партийных, и Сергеев, «блатной», от любви неземной страдающий.