"Аркадий" был нервен. Она чувствовала это. Играя роль согласия, принимая роль умиротворенной, укрощенной жены, что там еще надо было…
Признающей его своим мужем, она видела, как он вспыхивал, понимающими добрыми, теплыми красками, раскрепощаясь в ранее своих каких-то замкнутых эмоциях, то падал в бездну полного недоверия и подозрения к ней.
Но барьер держался.
Может быть, ему хотелось чего-то большего, и он думал, что, будучи не дурным собою, овладеть ею, даже если это не его жена. Он хотел понравиться ей?
"Что же в голове его схватилось?"
Она приняла и несла этот крест. Как бы он себе не думал, она, действительно, была крепкой, сильной, и могла, умела выжидать, сколько нужно, чтобы потом действовать логично, жестко, вырвавшись в секунду из стальных оков принуждения.
Она подавала руку "Аркадию - Владимиру", выходя из подъезда (чувствовала - он ждал этого). Наверное, так было в его прежних отношениях, с той, настоящей женой. Возможно, нормальной или такой же ненормальной, подобно ему.
Охранник подхватывал ее руку, сжимал собственнически, немного придерживал ее, и после, через определенное время отпускал.
Его эмоции - масса нагромождения, - разрешала Ульяна.- В этой скабрезной грязной горе должен же находиться хоть какой-нибудь смысл, и гору эту ей придется раскапывать. Должен существовать какой-то ритуал…
"Может быть, в этом парне, есть хорошее, доброе, человеческое. Этого с весов так же не следует сбрасывать. Даже более того - на это стоит опираться».
Она старалась ничего все держать под контролем, но иногда что-то терялось в ней, последняя надежда. Ведь этот парень до зубов вооружен. Чем, кто ему может противостоять?
Он говорил, а она подбирала, каким тоном ответить, чтобы тут же не вторить ему, соглашаться разумно, и соображать, соображать свое.
Айсбергом всех вопросов, к которому она не знает, как подступиться станет вопрос: любит ли она его?
Как отвечать?
"Боже, как же это ужасно! Почему все это именно со мной? – Думала она, - Мухе сладко, где падко».
- Все будет хорошо, родная, - твердил двуименец, глухим мертвым эхом от-вечая ее беспокойным мыслям.
Лицо его отображало призрачное очарование обычным пресным вечером, искусственно разрисованным романтическим разноцветьем фонарей, струящихся вдоль брусчатки, с краю которой, вдоль бордюров, журчала во-да.
Охранник, видимо, надеялся, как ладно, хорошо, постепенно, он сломает девушку, залезет к ней в голову и перевернет все так, как будет выгодно, что пока все идет, не так уж плохо, и ладно утверждаются логичные поступательные события - беспрепятственно, без сопротивления жертвы. Может быть, он сам временами понимает, что ошибся в своем выборе, задержке на ней, избранной из того расчерканного крестами списка многочисленных улиц, квартир. Что, пожалуй, на ней стоило задержаться. И абсолютное благо – она ведь ничего не помнит о своей прошлом… Этим ой-как можно манипулировать.
Высокий рост его, грусть в глазах, слегка покрасневший и ставший чуть не прозрачным на холоде прямой красивый нос, выразительные глаза - это было бы приемлемым, могло быть стать кому-то любимым, если бы он был здоров. Для его драгоценной супруги. Только Ульяна, при чем тут?
Каждый шаг – схождение в пропасть. Гулкими стуками их обуви поражается улица, угрожающе вторгающиеся шаги беспокоят чужой город.
"От него, - предрекала она, - тяжело будет избавиться".
- Все придет в норму, любимая, и мы уедем отсюда навсегда.
Ульяна кивала, а он искал ее глаза, сверялся.
«Пусть, Господи, ему придет поскорее утерянный пятачок счастья. Пусть к нему вернется разум, Господи!»
Внутри разворошившейся стаей воробьев билось сотнями вариантов побег. Броуновское движение.
Только ОСЧ кое-как держалось еще там, будто бы его все это не особо касалось. У Него имеется, может быть, свое мнение?
«Говори же!»
- Ты замерзла, - отметил Аркадий, охватывая ее дрогнувшие плечи.
"Да, я глагол: замерзла, я - существительное: дура! А ведь, правда, холодно. Пусть обнимет: все - равно. За мной - последнее слово".
Она разрешила ему более чем желала, обнять себя и, даже самой немножко прижаться к горячему заблудшему человеку.
Таз Луны в небе мерцал заплесневелым маасдамовским сыром.
Внизу с полуботиночек ее и с его берцев вперед летела вода, и хлюпали под ногами лужи.
С неба вдруг посыпались клочья серебряного серпантина. Опять занялся дождик. Едва заметный, ослабевший. Или это ее, Ульянины слезы отчаяния, обиды, унижения застилали глаза?