Все мамантовское браво выметалось из головы, выворачивалось фальшью.
В ушах шуршал свободолюбивый ветер, сквознячок, часть которого мне открылась там, в дне подвала. Легкий, беззаботный он, твердил свою правду, безнадежно восславляя мое поведение. И я, доверившись ему-не ему, а неизвестно чему, бежал.
Железной хваткой в ладони - сталь калашника.
Я бежал вдоль здания, потом кочками в поле.
Мне было все равно, что позади. Если вдруг пуля догонит… Арестанты? Что с ними?.. Я сделал для всех все, что мог.
Назад дороги нет. Я бросился к лесополосе, в которой упал лицом вниз и лежал так до самой темноты.
Здесь, в лесопосадке меня никто не нашел бы: ни те, ни другие.
Серая зона. На той стороне, по данным разведки я знал, тепловизоров не было. Отсюда, наверное, у меня родилась мысль идти к врагу...
Вспыхивали огни боя.
Ночь упала. Я прошел в чащу глубже. Под ногами лущились, а сверху тарахтели пустыми семянами акации. Я положил автомат, расположился в траве.
Осень не указывала мне точное направление, а только напевала тоскливый мотив. Спешить некуда. Надо думать. Что со мной поговорит? Только сам собой. Во рту пересохло, а совесть обалдевшая твердила: «Пришло время назваться предателем, дезертиром?»
И чем дольше я вторил совести, ее справедливому утверждению, тем больше на душе, странным образом, теплилась какая-то самая настоящая жизнь. Вперемежку с внутренним холодом... Она расчетливо расставляла какое-то точное равновесие, которое мне требовалось только объяснить.
«Как же это так, могло быть, - думал я, - со мной ли это?»
В волос летел все тот же не унывающий пересмешник-ветер-сквозняк, вылизывал, хохоча, мне ноги, взмокшую, высохшую и снова запотевшую спину, вмешивался в слишком сложную человеческую жизнь.
Глухая ночь принялась издавать свои звуки. Вдали искрились трапеции летавших пуль траншейного боя, туда-сюда.
Сколько я еще сидел, не помню. Замерз сильно.
Сгреб вялую траву, листву под себя, улегся.
Засыпался ею же и глядел в черный бархат неба. Там, за кронами потрескивающих, подшучивающих друг над другом верхов деревьев, горел калейдоскоп дальних совершенно чистых звезд.
«Если бы они знали, что здесь, на Земле, происходит!»
В голове мешалось, и существовал ясный естественнологичный выход из сложившейся ситуации - застрелиться.
Алюминиевый лунный блик зайчиком сидел на гордом вороном металле АК, отражаясь в нем мертвою холодностью сущности войны, уговаривал меня отдать себя…
А мне, в противовес, в продолжение предательства, совести, все яснее понималось, яснее самого себя и даже тех звезд на небе, что, верно - да, я напортачил, изменил. Безмерно, безнадежно, неисправимо... Но убить себя – это не выход.
Во мне То стало разрастаться все больше-больше. Больше, чем я сам. Я чувствовал. Мне надо было, мне интересно было знать, что это есть такое? Что есть То, что уговаривает меня жить? Жить по-другому? Стоит ли слушать? Не просто, запутанно... Странно. То - шагает совсем в ряд с тем, что подсказывает законная логика солдата, изменившего стране, себе – заложить дуло в рот.
Я плакал? Нет. Я отдался колыбельной того шага, того роста. Уснул, укрытым сбраживающейся листвой почти под рассвет. Веки, теряя силу, сами сомкнулись.
Глава 13
- Вкратце: утром я забрел на позиции укров. Там меня повязали, еще раз дали в зубы, - нечего было руками размахивать. Отправили в штаб для выяснения. Потом встреча с плененным сержантом, тем, из подвала. Вся их ватага, кроме смертельно раненного хлопца, успешно добралась восвояси.
Рассказ сержанта несколько отличался от того, как я представлял сам себя на своем месте. Но, по сути, выходило - я поменял полюса фронта. Это подтвердилось мною и разрешилось бесповоротно: судьбою, совестью.
Вот после того и ты явилась ко мне.
Пришла служить избранной нами Родине.
Потом - твое ранение, моя война, попытки найти тебя, отпуск. Я нашел тебя тут. Вот все.
Владимир вынул из кармашка в клеточку помятый листок бумаги, с перечеркнутыми адресами, протянул Ульяне. Она развернула, смотрела, будто видела впервые.
- Это адреса, по которым я искал тебя. А вот порошок, - он извлек из кармана брюк полиэтиленовый пакетик, - которым я должен был прикармливать тебя, по наказанию твоего так называемого мужа, переданного, соответственно, мне, соседом твоим Аркадием, так называемым, охранником.
Владимир бросил белесый пакетик на стол.
Оба, Ульяна, воин уставились на него.
«Рассказ рассказом, думала она, – наговорить можно все. Но вот порошок…»