Хотя странно, конечно. Восемь суток уже прошло — и никаких сдвигов. Разве что во дворе стало чуть тише, чем в первые дни, когда на ультимативные требования Вована о возвращении супруги, прикрепленные скотчем на дверь Парусову, «ахейцы» получили ответ в виде среднего пальца, торчащего из форточки. Средний палец Елены — а это был именно ее палец, Вован перепутать не мог — вызвал у оскорбленного в лучших чувствах супруга бурю негодования, в силу чего он бушевал потом целые сутки.
Сначала Вован стоял на коленях под окнами ненавистного Парусова, пытаясь выманить неверную супругу хитростью и лаской, потом забрасывал окна дорогими рыночными помидорами и бился животом о железную дверь. Он даже забрался на старый тополь, который вырос как раз напротив окон Парусова, чтобы увидеть собственными глазами, что же происходит в ненавистной квартире, но ничего полезного для себя разглядеть не смог, естественно, поскольку предусмотрительный Парусов занавесил окна простынями и пододеяльниками.
Жильцы дома номер семь, надо отдать им должное, относились к проказам Вована терпеливо. Хотя, судя по реакции «железобетонных вдов», собиравшихся во дворе стайками, в этой ситуации они были на стороне Елены. Старушки зло косились на Вована и остальных «ахейцев», перешептывались, обсуждали подробности внезапно вспыхнувшей любви и побега Елены от «ненавистного супруга» и смаковали только им одним известные подробности про частое отсутствие мужа по служебной надобности, про страстные ночи с любимым и побег с наличностью и драгоценностями на остров Кипр. Елена всем «железобетонным вдовам» почему-то приглянулась. И даже когда Парусов трусливо отказался побеседовать с Вованом по-мужски, симпатии большинства остались на стороне Гены…
К исходу третьего дня на вечернем «военном совете» одобрили мое предложение о прекращении активных военных действий. Как противник насилия, я предпочитаю позиционную войну. Остальные «ахейцы», подумав, согласились. Ну, в самом деле, разве не логично, что у запертых в квартире любовников, не имеющих возможности пополнять запасы продовольствия, через несколько дней сдадут нервы и они выбросят белый флаг. Я искренне считал, что Елена и сама намерена вернуться домой — к дочери и законному супругу, просто она слишком упряма. Но я ошибался, видимо.
Дни идут, и мы имеем в итоге патовую ситуацию. В стане «ахейцев» апатия. По вечерам «ахейцы» дружат со спиртными напитками, а после обильных возлияний спят по палаткам как убитые. К моему удивлению, любовники тоже никакой активности не проявляют, на произвол в полицию не жалуются, хотя, будь я на месте Парусова, уже давно покинул бы дом под покровом ночи, а к утру был бы за пределами Крыма, в полной недосягаемости для Вована и его психованного брата. Но они попросту забаррикадировались и молчат. И ни в чем не нуждаются, судя по всему. Продуктовые запасы любовникам помогают пополнять сочувствующие соседи. Не особо это скрывая.
— Добрый день, — вежливо киваю выходящей из подъезда Ираиде Степановне Куликовой-Полевой, успешно совмещающей заслуженный отдых с бурной общественной деятельностью в рамках местного самоуправления. Старушка сегодня явно не в настроении. Гордо подняв подбородок, она дефилирует мимо. Даже не удостаивает меня своего обычного, полного глубокой ненависти взгляда.
Я зеваю и поправляю козырек дежурной кепки с меховой опушкой, которую надевают все часовые в целях идентификации. Солнце подтягивается к зениту, а я тянусь за поддержкой к томику Гомера. Открываю наудачу и зачитываю вслух:
— Бьется волна об утес выступающий; нет ей затишья; гонят ее и туда и сюда всевозможные ветры. Встали и двинулись толпы, рассеялись между судами. Дым заклубился над станом. Садились ахейцы обедать. Каждый другому из вечных богов возносил свою жертву, жарко молясь, чтоб избег он ударов Ареса и смерти. Во славу сверхмощного Зевса владыка мужей Агамемнон тучного богу быка пятилетнего в жертву зарезал и пригласил к себе лучших среди всеахейских старейшин…
Сегодня по кухне дежурит Зяма, дисциплиной он не отличается, так что на обед я особо не рассчитываю. Судя по тишине в стане, Зяма спокойно спит в своей палатке вместо того, чтобы разжигать костер и заботливо греть воду для приготовления давно надоевшей всем «ахейцам» быстрорастворимой лапши. Пытаюсь опять отвлечься Гомером, но магия закончилась, в этот раз гениальный сказитель бессилен перед черной меланхолией, которая накинулась на меня с самого утра. Всю свою жизнь я пытаюсь написать что-то значительное, которое переживет меня в веках, но каждый раз, когда дохожу до дела, зажмуриваюсь и берусь за очередную лабуду, опасаясь фиаско. А сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что и начинать уже поздно. Или не поздно?