Хочу ли я проснуться знаменитым? Разумеется, черт подери! Кто же не хочет красиво и умно говорить, и чтобы все слушали, открыв рты? Да, я понимаю неисполнимость своих желаний. И слегка завидую своим популярным коллегам. Перечитывая собственные тексты, я каждый раз ощущаю себя трудолюбивым, но неудачливым виноделом, который хорошо знает ремесло, строго придерживается семейного дедушкиного рецепта, а вместо благородного напитка раз за разом получает отличный виноградный уксус. Как становятся популярными писателями? В чем секрет успеха? Над этими вопросами я размышляю давно, но у меня нет на них ответов все равно.
Самые модные и состоявшиеся писатели сегодняшней земли русской — Жан Грушковецкий и Виктор Палёный — в моем понимании, совершенно друг на друга не похожи. Жан — рубаха-парень, тоже из Сибири, как и я, не столько писатель, сколько артист разговорного жанра, щедрый на эмоции, приторно-сентиментальный, как любой романтик. Он всегда открыт, как колодец в постоялом дворе, и имеет привычку выкладывать в общедоступные места полную информацию о себе и своей личной жизни, вплоть до настроения собаки и способов лечения простуды у детей. Ценность его художественных приемов — а также устных и письменных историй — вызывает у меня сомнения, но большое количество людей считает иначе и массово скупает в магазинах любые книги с картинками, где на обложках стоит его фамилия.
Палёный — совсем другая история. Мистик-одиночка, исследователь бытового и коммерческого солипсизма, составитель гениальных трипов. По будням — главный специалист по онтологии мирового детства, по выходным — душеприказчик олигархов. Личность свою Виктор тщательно маскирует, в отличие от Жана Грушковецкого. В инфосферу напускает густого тумана, поощряя горячие дебаты среди своих поклонников на отвлеченные темы типа: Виктор Палёный — мексиканский кактус, взращенный на подоконнике редакции журнала «Знамя». К «палёным» текстам я и сам, признаться, питаю некоторую слабость, с неизменным любопытством открываю каждую новую его книгу и не считаю, что гений уже не тот.
Мне даже иногда кажется, что я знаю Витю Палёного, как самого себя. Знаю, что в школе он был сложным мальчиком. Лицо его всегда выражало скептицизм, он постоянно над кем-нибудь насмехался. С одноклассниками разговаривал свысока, любил приврать, даже без выгоды для себя, и если снисходил до общения с окружающими, то в голосе его всегда чувствовалась издевка. Если Витя находил хотя бы малейший повод кого-нибудь и как-нибудь унизить, то никогда этой возможностью не пренебрегал. Особо близких друзей не имел. Да и какой-либо повышенной склонности к литературному творчеству за ним никто не замечал. Учился и жил он ровно, без всплесков, не выделяясь — круглый хорошист, без изъянов.
Все то же самое, кстати, можно рассказать и обо мне. В моем роду тоже не было премьер-министров, политиков, советников президента, миллиардеров, академиков, лауреатов-писателей, великих театральных деятелей, олимпийских чемпионов, полярных исследователей, летчиков-испытателей, покорителей космоса и знаменитых путешественников. Мои предки — как по материнской, так и по отцовской линии — были людьми преимущественно неглупыми, ответственными, сильными духом, но чрезвычайно простыми. Происхождением мы с Витей похожи. Вот только он стал тем, кем стал, а я остался никем.
И не сказать, чтобы не старался. Пахал ведь не покладая кайла, как шахтеры в забое. Складывал графические символы в слова миллионы раз, раздолбал две с половиной пишущие машинки, десяток клавиатур и пять ноутбуков, не спал зимними ночами, прислушиваясь к шепоту беззвездной городской темноты за подмороженным окном, заполнял пустоту между словами тенями смыслов, но так и не смог сочинить ни одного текста, который сделал бы меня человеком. Того самого единственного, честного, искреннего, пробирающего ценителей изящной словесности до спинного мозга и заставляющего трепетать их светлые души.
Когда Палёный однажды пришел ко мне во сне, я хотел спросить его напрямую: что я делаю не так, мол, расскажи. Гений земли русской попросил перед консультацией стакан водки, а когда я признался, что водки в доме не держу, стал издеваться, корчить рожи, высовывать язык и всячески безобразничать, бегая по потолку и раскачиваясь подолгу на бабушкиной люстре из фальшивого хрусталя. После этого я окончательно понял, что мое историческое предназначение — завершить жизнь в полной безвестности, описывая приключения космических спецназовцев…