— Да, думаю, перед первым приемом нам следует подыскать более подходящий для вас трон, — осторожно поддразнивает ее Уильям.
Королева широко улыбается.
— И впрямь нелегко чувствовать себя величественной, когда ноги не достают до пола.
Она соскальзывает с громадного трона, идет мимо него к двери и по пути кружится, глядя на высокий потолок, легонько задевая юбками его ноги.
— Не понимаю, почему это место не зовется дворцом…
— Вы можете называть его так, как пожелаете, мэм, — отзывается Уильям. Она оглядывается на него с улыбкой, и он понимает, что так оно и будет.
Однако чуть позже восторг спадает. Она садится на свежерасчехленную козетку, внезапно утомленная радостным маршем по дому, и делает неожиданное признание:
— Они не верят, что я способна быть королевой.
Уильям понимает — хотя она этого не произносит — что она имеет в виду свою мать и Джона Конроя. Отвлекшись от осмотра комнаты, он поворачивается к ней и видит, что улыбка на ее лице сменилась невероятной, глубокой печалью, которую не прогнать никакими шутками, остротами и лестью.
Он интуитивно чувствует, что ни один из этих методов сейчас не годится в любом случае. Правда ничем не помогла Каролине Нортон, и с тех пор он считает, что ее ценность сильно преувеличена, но сейчас, в это мгновение, королева Англии нуждается в правде. Отчаянно нуждается.
— Я считаю, что они ошибаются, мэм, — говорит он. — И любой, кто осмелится высказаться по поводу вашего роста, должен быть отправлен прямиком в Тауэр.
Она слабо улыбается.
— Это еще практикуется? Заключение в Тауэр?
Он улыбается тоже.
— Исключительно в отношении величайших злодеев королевства.
Королева тихонько смеется, опустив голову. Он продолжает, пронизывая свой голос искренностью и серьезностью:
— Я знаю вас совсем недолго, мэм, но я убежден, что вы внесете большой вклад в укрепление монархии. Верно, ваше образование не лишено пробелов в некоторых областях, но вы обладаете естественным достоинством, которому нельзя научиться.
Она поднимает голову, глядя на него сквозь темные ресницы.
— Вы не считаете, что я слишком мала ростом, чтобы быть величественной?
Уильям смотрит ей прямо в глаза.
— Для меня, мэм, вы королева в каждом дюйме.
Какое-то мгновение она не сводит с него взгляда, и он не может понять, изумили ее эти его слова поддержки или она просто обдумывает их. Может быть, никто кроме него никогда так не верил в нее? Он уже мало во что верит. Но он верит в нее, пусть и сам не вполне понимает причину.
Она поднимается с кушетки и приближается к нему с театральной торжественностью. Он ждет, затаив дыхание, не зная, что она сделает или скажет. Она замирает на месте, откинув голову назад. Улыбка трогает уголок красивого рта.
— Благодарю вас… лорд М.
Он моргает и, не успев взять себя в руки, улыбается. Ее лицо светится еще ярче, когда он не высказывается против нового прозвища. Развернувшись на каблуках, она стремительно выходит из комнаты, бросив через плечо:
— Что вы скажете, если мы взглянем на сад, лорд М?
Лорд М. Качая головой, Уильям усмехается себе под нос, расправляет плечи и отвечает:
— Ведите, мэм, я прямо за вами.
***
Она затрагивает что-то в его душе… что-то, очень долго дремавшее: желание помогать… заботиться. Защищать.
Когда во время бала по случаю коронации она налетает на него в коридоре на заплетающихся ногах, в нем просыпается и еще что-то, что он считал давно умершим. Но это что-то пугает его. Ему за сорок пять, ей почти девятнадцать, и то, что с ним творит ощущение ее тонкой фигурки, падающей в его объятия, абсурдно и почти граничит с государственной изменой.
И всё же… и всё же, лежа в постели в ту ночь, уставившись в потолок, он не вспоминает юность и свою королеву фей. Его мысли упорно возвращаются к настоящей королеве, одетой в бриллианты и вышитый шелк и слегка перебравшей шампанского.
Впрочем, и хмельная она была прекрасна. Красивая, упрямая, пленительная. И на мгновение, на краткий миг, ему захотелось быть на два десятка лет моложе и не быть ее премьер-министром.
К счастью, она либо забыла о неловком инциденте к следующему утру, либо предпочитает не упоминать о нем. Это к лучшему: ей хватает и более неприятных забот.
В течение следующих нескольких недель напряжение между королевой, ее матерью, Джоном Конроем и леди Флорой Гастингс достигает критической точки. Уильям пытается оттеснить королеву от края пропасти, но все его попытки терпят крах. Она слишком ненавидит Конроя и леди Флору, чтобы внимать объяснениям, чтобы видеть возможные последствия, она просто хочет показать им, каково это — быть униженными перед всем миром. Они столько лет унижали ее. Теперь они поменялись с ней ролями.
Слишком поздно она понимает, какой урон нанесла себе самой.
Последний удар — леди Флора умирает, убитая раком и стыдом. Он обнаруживает королеву в слезах в музыкальной комнате Букингемского дворца. Неудачный день для эмоционального кризиса: через час начинается смотр войск, а на королеве по-прежнему белое муслиновое платье, из тех, что предпочитают видеть на ней ее мать и (как ни странно) Лецен, потому что (по ее словам) в них она похожа на ребенка, а им и нужно, чтобы она оставалась ребенком. Нигде не видно синего с красным мундира — нигде не видно очаровательного верного спаниеля. Она сидит одеревенело на банкетке у фортепьяно, спиной к инструменту, лицо в красных пятнах.
Уильям садится рядом, напоминает, что ей нужно готовиться к выходу.
Она открывает рот, и у него ноет сердце.
— Я не могу, — еле слышным шепотом произносит она, и в глазах ее стоят слезы, слезы и ужас. — Не могу.
Это чувство беспомощности ему хорошо знакомо. Он понимает, что сейчас ей предстоит столкнуться лицом к лицу с презрением и осуждением людей, которые не знают всей правды, которые думают, что королева свела в могилу высокопоставленную придворную даму исключительно по злобе душевной. Пусть и был в ее поступке некоторый элемент мести, однако Уильям верит, что королева скорее наивна, чем жестока. Она еще только учится, а в учебе ошибки неизбежны.
Ее боль и раскаяние ощутимы почти физически, и Уильям проклинает свое отзывающееся сочувствием сердце. Каждой клеточкой своего тела, всем своим существом он хочет обнять эту юную ранимую женщину и позволить ей поплакать у него на груди. Сказать ей, что всё будет хорошо. Поцеловать в темноволосую макушку и унять ее страхи.
Ему приходиться собрать силу воли в кулак, чтобы не дотронуться до нее.
Однако он трогает ее иным образом, игнорируя тихий протестующий внутренний голос.
Он открывается ей. Впервые за много лет он показывает свою уязвимость.
— Я не сказал вам, почему опоздал на бал по случаю вашей коронации, — негромко произносит он.
Шмыгнув носом, королева поднимает на него взгляд… и он уже не способен остановиться. Он рассказывает ей об Огастасе. О том, что не хотел жить после того, как его мальчик застыл, окоченел в его руках. Королева не сводит с него глаз, пока он говорит, мягко, с паузами, стараясь не заплакать от нахлынувших волной воспоминаний… впрочем, если уж рыдать перед кем-либо, он предпочел бы рыдать перед этой девушкой.
Он берет себя в руки и убеждает ее в том, что считает абсолютной правдой: что благодаря ей, его прекрасной, блистательной, невероятно человечной королеве, у него появилась причина жить дальше. Конечно, он выражается иначе, он не произносит этих эпитетов вслух, но позволяет себе роскошь наделять ее ими хотя бы мысленно. А затем он повторяет ей то, что мать сказала ему целую вечность, целую жизнь тому назад: