Каждая нота звенела, словно потревоженная струна арфы. Тихий, скромный звук в абсолютной тишине дома стал разрастаться, пока не перерос сам себя, пока не впал в неистовство от того, какую огромную пустоту он может заполнить, какое огромное поле деятельности ему открывается.
Дверь с грохотом распахнулась от удара Греппиновой руки, и вот уже его ноги нащупывают ступеньки. Перила змеёй извивались под пальцами. Руки тряслись от напряжения, дрожали от слабости, тянулись вперёд, тянули к себе… Ступени стали другими: шире, выше, темнее. Сперва он еле брёл, спотыкаясь, теперь бежал со всех ног, и если бы на пути его вдруг выросла стена, Греппин остановился бы лишь тогда, когда увидел бы на ней свою кровь и царапины от ногтей.
Он чувствовал себя мышью, мечущейся в гигантском колоколе. А высоко под колокольным сводом гудела одинокая струна арфы. Дразнила его, манила его, притягивала к себе, дёргая за поводок звука, вдыхала в его страх жизнь. Она усыновляла Греппина. Между матерью и бредущим в потёмках ребёнком сновали страхи. Он пытался оборвать поводок, но руки нащупывали пустоту. Словно кто-то играл с ним, ослабляя и натягивая верёвку.
Ещё один чистый струнный звук. И ещё.
— Нет, перестаньте! — закричал Греппин. — Никакого шума в моём доме! Никакого — после того вечера две недели назад. Я сказал тогда, что больше не будет ни звука. И поэтому… поэтому шума не может быть! Это невозможно! Прекратите!
Он ворвался на чердак.
Облегчение, которое он испытал, едва не довело его до нервного срыва. Через прореху в крыше просачивалась вода, и капли со звоном падали на горлышко шведской стеклянной вазы.
Одним молниеносным движением ноги Греппин расколотил вазу вдребезги.
Переодеваясь в своей комнате в старую рубашку и брюки, он тихо смеялся. Музыка умолкла — он заткнул дыру, и снова ничто не нарушало тишины. Тишина бывает разной. У каждого её вида свой характер. Бывает тишина летней ночи, которая на самом деле вовсе не тишина, а многоголосый хорал насекомых и жужжания электрических фонарей, что кружатся по своим маленьким одиноким орбитам над одинокими просёлками, отбрасывая круги тщедушного света, которым кормится ночь. Чтобы услышать тишину летней ночи, надо слушать лениво, праздно, невнимательно. Какая же это тишина! Бывает ещё тишина зимняя, заколоченная в гроб, готовая взломать свою темницу при первом дыхании весны. Всё съёжилось, сжалось, терпит и выжидает своего часа, памятуя, что холод рано или поздно отступит. Всё так замёрзло, что звенит от любого движения или взрывается от единственного слова, обронённого в полночь в хрустальном воздухе. Нет, это тоже недостойно называться тишиной. И ещё — тишина, молчание, повисшее между влюблёнными, которым не нужны слова. Щёки Греппина вспыхнули, он закрыл глаза. Это будет самая лучшая тишина, безупречная, совершенная. Тишина с Элис Джейн. Он позаботился об этом. Всё было безупречно.
Шёпот.
Надеюсь, соседи не слышали моих дурацких криков, подумал Греппин.
Едва слышный шёпот.
Так вот, о видах тишины. Лучшая тишина — эта та, которая берёт своё начало в душе человека, в каждой чёрточке его характера. Такую тишину не нарушит не звон разбившихся ледяных преград, ни жужжание насекомых или электричества. Можно совладать с каждым звуком, нежданно-негаданно нарушившим её, и тогда тишина станет настолько полной, настолько совершенной, что станет слышно, как трутся друг о друга клетки кожи на ладони.
Шёпот.
Греппин покачал головой. Не было никакого шёпота. В доме никого. Не может быть никакого шёпота. Он покрылся испариной, его начало трясти — мелко-мелко, незаметно для взгляда. Челюсть безвольно отвисла, глаза стали косить.
Шёпот. Тихое глухое бормотание.
— Говорю вам, я женюсь! — сказал он, но получился лишь жалкий, неубедительный лепет.
— Ты лжёшь, — прошелестели голоса.
Греппин бессильно свесил голову, подбородком упёрся в грудь.
— Её зовут Элис Джейн Бэллард… — промямлил он непослушными мокрыми губами, и слова вышли бесформенными. Одно веко начало дёргаться вверх-вниз, словно передавало секретное сообщение некому невидимому гостю. — Вы не можете запретить мне любить её, я люблю её…
Он слепо шагнул вперёд.
Отворот его брючной штанины колыхнулся. — Греппин ступил на решётку в полу, по которой поднимался тёплый воздух. Тёплый воздух, поддувающий снизу. Шёпот.
Топка.
Он спускался по лестнице, когда кто-то постучал в переднюю дверь.
— Кто там?
— Мистер Греппин?
Он затаил дыхание.