— Улыбается? Кто?
— Изображение Афродиты. С улыбкой на устах, или лицо покойно?
Просьба была пустяковой. Но горячность Асамона привела приятеля в замешательство, и он не сразу уразумел, что именно от него требуется, и почему Асамон не может пойти туда сам и сам все разглядеть, если ему это столь важно. Так и не уяснив до конца смысла сказанного, он взбежал по ступеням и скрылся между колонн, выражая даже спиной полное по этому поводу недоумение.
Асамон остался внизу в нетерпении ожидать приятеля. Если все так, думал он, если ему не почудилось, то в действительности это могла быть та редкая и таинственная улыбка богини любви Афродиты, о которой он слышал не раз. Богиня иногда дарит ее простым смертным, желая осчастливить или, напротив того, — наказать избранника. Но что она может сулить ему? Станет ли богиня расточать свои милости на него? Или ему суждено превратиться в ничтожную жертву, пораженную тяжким любовным недугом и обреченную на одиночество?
При одной этой мысли Асамону сделалось не по себе. Признаки любовного недуга у себя он сознавал, и с каждым днем они все усугублялись, вызывая тревогу у Мегакла, или, как теперь, — повергли в недоумение Гнафона явной нелепостью поведения. Но сейчас многое должно разъясниться: плод это взыгравшего воображения, вызванный случайной игрой света, или божественный промысел вмешивается в его судьбу?
Наконец появился Гнафон. Недоумения на его лица как будто прибавилось, но в черных, блестящих глазах светилось явное любопытство. Асамон взбежал по ступеням.
— Ну? — не дождавшись, выдохнул он.
Приятель качнул головой.
— Там нет лица, на этом изображении.
— Нет? Ты хорошо все рассмотрел?
— Голова у нее опущена, и волосы падают на лицо. Губы, глаза — все скрыто от нас.
Хотя Асамон ждал этих слов, но холод волной пробежал по всему телу. Значит, никто другой, кроме него, не видел даже лица Афродиты? Ее улыбка предназначалась единственно ему.
Желая скрыть свое состояние, Асамон повернулся к приятелю спиной. Гнафон пожал плечами, раздумывая над странным поведением друга. Он собирался уже потребовать объяснений, но в этот момент его внимание было привлечено группой блестящих молодых людей, которые направлялись мимо их к храму. Одеты они были с нарочитой небрежностью, которая сразу выдавала в них спартанцев. Подобная манера одеваться давно стала притчею во языцех. Один знаменитый острослов, приехав в Олимпию, увидел разодетых в золото и пурпур родосских юношей и воскликнул: «Это спесь!» Когда же неподалеку остановились спартанские аристократы, одетые разве что не в лохмотья, он, глядя на них, сказал: «Это тоже спесь, но иного рода».
Шутка обошла весь мир. Но таковы были спартанцы.
Украшением в их небольшой компании несомненно была прелестная, похожая на только что распустившийся бутон, девушка. Яркий пеплос цвета шафрана, украшенный сбоку пальмовыми листьями, искусно подчеркивал нежную свежесть ее лица, большие темно-синие глаза. Свою одежду она носила на дорической манер — с глубокою апотигмою, которая была перехвачена в талии изящным пояском с длинной бахромой из крученых серебряных нитей. С правой стороны вдоль всей линии бедра на одеянии был сделан разрез, которым спартанки, несомненно, подчеркивали свои права и свободы относительно других женщин Эллады. Маленькие, крепкие ступни юной наяды, безупречные по форме, были обуты в легкие сандалии, отделанные серебром, которые выглядели скорее как украшение, нежели обувь.
Кроме юношей, их было трое, при девушке находилась служанка, примерно одних с нею лет, нрава веселого и весьма подвижного. Опытный глаз, быть может, сразу признал бы в ней уроженку покрытой лесами Фракии, светлокожую, с зеленовато-серыми длинными глазами. Одета она была несколько проще своей госпожи, но не без изыска, и, судя по тому, как та и другая обращались друг к другу, они выглядели скорее подругами.
Асамон, погруженный в свои мысли, не замечал ничего. Он сошел вниз и, уже стоя на последней ступени, краем уха услышал, как его общительный приятель бурно кого-то приветствует и расточает похвалы.
Не имея охоты вступать в разговор с кем бы то ни было, Асамон двинулся прочь. Он был даже рад случаю остаться наконец в одиночестве. В этот момент, однако, за его спиной на лестнице раздался легкий, испуганный возглас… Асамон невольно остановился. По каменным плитам, подскакивая и вспыхивая на солнце прозрачными гранями, искрясь, скатилась вниз маленькая гемма и упала прямо ему под ноги.
Асамон наклонился, взял изящную безделушку в руки. Тонкий серебряный шнурок, на котором она висела, явно перетерся. Но гемма осталась цела. Асамон обернулся, желая передать гемму владелице, и… в изумлении замер. На ступенях храма Зевса перед ним стояла та, встречи с которой он столь страстно искал. Которая в несколько дней смешала разом все его чувства и лишила разума, превратив в полубезумца, вызывающего у близких вздохи и сострадание. Все эти дни он громоздил одну глупость на другую и не находил себе места, не мог забыться даже во сне, ибо ночью его муки становились еще невыносимее. Но нет, это не была любовь, потому что нельзя любить за причиняемую боль, но он не испытывал ненависти, потому что вся вина девушки состояла лишь в том, что однажды она имела несчастье попасться ему на глаза. Это был именно род недуга, сходного с безумием, невольной причиной которого явилась она.