— Такую любовь называют еще «египетской», и это сущая правда. Иногда раздумаешься на досуге и спросишь себя: неужели столь древний народ, начала которого уходят во мрак тысячелетий, усовершенствовал себя лишь до того, что перестал различать живую женщину от мертвой?
Гости задумчиво молчали.
— Скорее, любезный Феспид, это признак вырождения, а не усовершенствования нации, — развел руками Дамасий и поворотился к пафлагонцу, как бы ища поддержки.
— Я так не думаю, — возразил Феспид. — Дело, на мой взгляд, вовсе не в Египте, если быть до конца честным. Это все есть человек, а значит, каждый из нас, здесь сидящих. Настоящий наш лик отвратителен. Своим разумом мы лишь скользим по гладкой поверхности этой мрачной пучины, но, даже подозревая, не решаемся погрузиться в нее внимательным взором, чтобы не ужаснуться увиденному и не сойти с ума, ибо слой разумного в человеке столь же тонок, как плодородный слой почвы на поверхности земли.
Он замолчал, и тишина, воцарившаяся вслед за его словами, свидетельствовала, что каждый из присутствующих пытался соотнести их смысл с собственными ощущениями и, быть может, примерить на себя.
Дамасий по праву хозяина первым нарушил затянувшееся молчание, ударив трижды в ладони. Заиграла веселая музыка, и роскошные занавеси на противоположной стороне колыхнулись и поползли вверх и в стороны, обнаружив вместо стены еще одну комнату, но меньших размеров и с отдельным входом. Через этот вход проскользнули чередою одна за другой, колыхаясь в изящном танце, юные танцовщицы, одетые одни нереидами, другие — наядами, третьи — лесными дриадами. После них появились какие-то комедианты, ряженые птифалами, и нагие фокусницы, кувыркающиеся на мечах и выдувающие изо рта и ушей огонь.
Когда представление закончилось, и завесы упали, все обратились вновь к винам — фасийскому, мендесийскому, лесбосскому, и рабы по первому знаку наливали из узкогорлых скифосов в золотые фиалы гостей рубиновые, изумрудные, искрящиеся солнцем желтые и светлые вина, кто какое хотел, и всяк сам по вкусу разбавлял свою чашу водой из широких гидрий.
Гости были уже в том приятном состоянии, когда рассудок покидает нас, и рабы внесли оправленное серебром хрустальное блюдо, полное жареной рыбы всевозможных сортов, а красивые рабыни вновь надели на каждого свежий венок взамен увядшего и поднесли серебряную чашу с водой, чтобы гость омыл в ней руки.
Едва они удалились, появился старый сириец и в очередной раз с низким поклоном от имени хозяина подарил каждому золотой убор, венчающий голову, вдвое тяжелее прежних, и новые двойные лекифы с миррой.
Дамасий со смехом помог чернобородому Архиаду водрузить золотой венец на голову, но куда девать остальные подарки, которые со сладким звоном то тут, то там падали из рук на пол, никто не знал. Тогда хозяин распорядился принести маленькие изящные корзинки, сплетенные из пластинок слоновой кости, и все стали укладывать в них и наперебой поучать друг друга, как это лучше сделать, так что солидное застолье стало больше походить на палестру, когда домашние рабы разом приводят туда малых детей.
Это приятное занятие нарушил хлеботорговец Феспид. Встав с ложа, он поднял руку, требуя тишины.
— Досточтимые гости, друзья! Завтра многие из вас отправятся на гипподром, дабы насладиться зрелищем конных ристаний. Но я почти уверен, не все вы знаете, что наш гостеприимный хозяин — владелец двух великолепных упряжек, и завтра его кони примут участие в состязании колесниц.
— Допущена одна упряжка, мой добрый Феспид, — рассмеялся Дамасий. — Только одна. На сей раз ристальщиков оказалось слишком много. На всех не достанет места.
Гости дружно осушила свои фиалы за успех коней Дамасия еще и еще раз, и хлеботорговец Феспид выразил желание доставить гостеприимному хозяину небольшое удовольствие. По его знаку сириец пригласил в залу кифареда в расшитом золотом, длинном до пят хитоне с рукавами, поверх которого был надет обыкновенный, подпоясанный хитон, а сверху накинута прошитая золотом хлена, вероятно, взятая на время. Голову музыканта венчала золотая повязка и лавровый венок, хотя изрезанное морщинами лицо показалось Асамону весьма вздорным и надменным, как это бывает у всех гордецов, сознающих собственную бедность и оскорбленных ею.
Перед началом пира Асамон заметил его в одном из переходов, в углу, вдвоем с каким-то флейтистом, ссорящимися. Они осыпали один другого грязной бранью, и кифаред скрипучим, словно деревянная ось, голосом называл флейту не инструментом, из которого можно извлекать божественные звуки, а ослиным срамом. Порядочный человек, если он действительно порядочный, никогда не сунет эту гадость себе в губы.