Хлеботорговец Феспид, однако, представил кифареда как искуснейшего в своем ремесле. Но когда он предложил ему назвать свое имя, тот с решительностью отказался. Неожиданно сильным, певучим голосом он попросил у всех благосклонного внимания и в конце, если его песнопение придется почтенному собранию по вкусу, если гости сами пожелают узнать его имя, это будет для певца достойнейшей наградой.
Такая речь произвела на всех благоприятное впечатление, и гости приготовились слушать.
Музыкант тяжело прикрыл веки, и словно суетная тень сбежала с его лица. Оно озарилось вдруг отблесками того огня, который уже пылал в нем самом, на алтаре его вдохновенных Муз, и черты человека, еще недавно ничтожного и вздорного, быть может, на глазах у всех чудесным образом переменились, и весь облик его обрел богоподобна.
Левой рукой, узловатыми, длинными пальцами пробежал по струнам кифары, висящей на широком ремне, и вдруг ударил плектром по всем разом, исторгнув из них рыдающий стон такой силы, что разом все содрогнулись и мороз ощутили на коже. Взрокотали сладкозвучные струны, и голос аэда наполнил трепетом внимающие души.
«…Выйдя к берегу серого моря,
Он один в ночи
Воззвал к богу, носителю трезубца;
К богу, чей гулок прибой,—
И бог предстал перед лицом его.
Сказал тогда Пелопс:
«Если в милых дарах Киприды
Ведома тебе сладость,—
О, Посейдон!
Удержи медное копье Эномая,
Устреми меня в Элиду на необгонимой колеснице,
Осени меня силой!
Тринадцать мужей, тринадцать женихов
Погубил он, отлагая свадьбу дочери…»
Так повел он повествование — из середины, с рефрена, но затем искусно и сильно возвратился к началам предания, когда царь Писы, могущественный Эномай, чья власть простиралась от моря до моря, вдруг получил предсказание оракула, что в скором времени его ждет смерть — от руки мужа собственной дочери. Мрачные думы обуяли могучего владыку, и не стало ему с тех пор покоя ни в роскошном дворце, ни в излюбленных им охотничьих потехах. Сон оставил его, и однажды в помрачении рассудка он, словно тать в собственном доме, прокрался в полночь в спальню юной Гипподамии, скрывая в складках одежды кинжал.
Но цветущая красота дочери, золото ее волос, широкими волнами стекающее по всему изголовью на пол, остановили безумную руку.
И тогда решил царь Писы — пока жив, он не выдаст свою дочь замуж, кто бы ни захотел стать ее мужем, или кого бы ни захотела выбрать она сама. Но слухи о красоте Гипподамии давно полнились далеко за пределами огромного царства, и от женихов вскоре не стало покоя.
Много славных героев приходили во дворец Эномая, просили руки его дочери. Он не мог отказывать всем беспричинно, тем самым незаслуженно оскорбляя их. Тогда Эномай разослал во все стороны глашатаев и объявил, что отдаст Гипподамию в жены лишь тому, кто победит его, царя Писы, в состязании на колеснице. Но чтобы отпугнуть назойливых претендентов, поставил страшное условие: если победителем будет он сам, то побежденный должен поплатиться за свою дерзость жизнью. Во всей Элладе не было равного Эномаю в искусстве управлять колесницей, а его кони, подарок бессмертных богов, были быстрее бурного северного ветра Борея. И царь уверен был в своей победе.
Страх лишиться жизни остановил многих, но не всех. Один за другим приходили они во дворец в Пису, готовые состязаться с Эномаем, лишь бы получить в жены Гипподамию — так она была прекрасна. Но каждого из героев неизменно постигала злая доля — всех убил Эномай, где настиг на своей колеснице, убил их коней и возниц и побросал трупы их в широкий ров, вырытый неподалеку от Олимпии. Отрубленные головы женихов Эномай привозил во дворец и накалывал их на медных штырях на ворота, чтобы каждый, приходивший вновь, видел, как много славных героев пало от руки Эномая, и заранее знал, какая участь ожидает его.
Однажды прибыл ко дворцу славный Пелопс и осадил перед широкими меднокованными воротами свою колесницу. Слезы оросили ему грудь, едва он сошел, ибо многим из погибших тринадцати женихов он был добрым другом, а теперь видел их поруганные головы наколотыми на страшных спицах.
Череп первого из женихов, Мармака, был уже голым, без плоти. Беспощадное солнце и проливные дожди вымыли и высушили кость добела. Теперь дикий рой нашел тут свое пристанище, и пчелы веером разлетались из пустых глазниц на цветущие вокруг луга за сладким взятком. Последняя голова, несчастного Триколона, еще сочила на медь сукровицей, и не пчелы, а жирные мухи летали вокруг и облепили ее, превратив в сплошное, подвижное месиво.