Раб-сириец, приблизившись к Гнафону сзади, шепнул на ухо, что господина там спрашивают, и, если господин не против, он проводит его немедленно.
Оба удалились.
Званый ужин тем временем продолжался. Напоследок рабы внесли уложенные в плетенках сладости и фрукты, и пироги всех сортов — и критские, и самосские, и аттические. Хозяин своим примером подал знак пить из меньших кубков и велел рабам обнести гостей вином, которое было как бы противоядием против выпитого прежде.
Наконец прозвучал условленный сигнал к окончанию пира, и все поднялись с мест, обращаясь к Дамасию с похвалами за чудно проведенное время и за роскошные дары.
Глава 10
Асамон отправился на поиски приятеля и в переходе, в том же самом углу, заметил своего кифареда в компании с двумя какими-то оборванцами. Одного из них он, впрочем, узнал — это был прежний флейтист, а второго, с физиономией озлобленного бездельника, видел впервые.
Шитые золотом одежды и повязка были пожалованы кифареду в дар за его искусство растроганным Феспидом, и теперь он красовался в этом наряде перед оборванцами на вершине своего успеха — пьян, брюзглив и великодушен. Он швырял на пол со звоном то одному, то другому золотые монеты, но не прежде, чем тот гавкнет во весь голос и подпрыгнет при этом, как заправская собака. Голос кифареда был скрипуч, неприятен, к тому же он громко икал через слово, бахвалясь перед оборванцами, и Асамон подумал, в какой жалкий и недостойный сосуд влит небом его божественный гений.
Было непонятно, зачем певцу понадобились эти два ничтожных человека, наперебой изображающие собак, хотя по злобному блеску глаз Асамон видел — флейтист готов немедленно с живого содрать со счастливца кожу, как это сделал Аполлон, когда проиграл сатиру Марсию состязание в игре на флейте. Они все слишком самолюбивы и злобны, эти служители Муз, проповедующие добро.
Любопытно, что связывает между собой всех трех — посредственного флейтиста, бездельника и творца? Неужели одна только зависть к успеху и унижение ради этой подачки? Или в основании всякой дружбы сокрыта также ненависть, и она более искренна, ибо не выставляется напоказ?
Однажды наставник со смехом сказал ему: «Если у тебя много друзей, задумайся — не дурак ли ты? Не тешится ли возле твоей глупости чужое тщеславие? Но если много врагов, то это точно, что не дурак». Правда, сказано было скорее по поводу, и в следующий раз, когда Асамон напомнил наставнику его слова, тот только пожал плечами…
Навстречу Асамону из-за угла неожиданно вывернул Гнафон, блестя черными, радостными глазами, и едва не сбил с ног.
— Ага, вот ты где! А я рыщу по всему Пелопоннесу, — смеясь, вскричал он и потащил Асамона за собой. — Между прочим, для тебя есть превосходная новость. Идем, идем!
Асамон побледнел, но отчаянным усилием воли сдержал себя, боясь в очередной раз жестоко ошибиться. И не стал даже докучать расспросами. Вместо этого он передал Гнафону его корзинку из слоновой кости с золотыми дарами и мягко упрекнул:
— Я тоже ищу тебя, досточтимый Гнафон. Только мне странно, почему я должен бегать за тобой с подарками? А не наоборот?
— Это мне? Помилуй, за какие же заслуги?
— Видишь ли, отцу показалось, что ты мой гость.
— Ха-ха-ха!
— Но если это не причина для тебя, тогда пусть они будут наградой за то, что ты сегодня добровольно уступил мне свою победу.
Гнафон нахмурился.
— Ну, нет. Добровольно я бы не уступил никогда. Стало быть, это уж точно не причина.
— Я знаю. Но так показалось отцу. Хотя, кажется, его там не было в это время.
Оба рассмеялись, и Гнафон пообещал приятелю хорошо отлупить его в следующую олимпиаду.
— Кстати, твой будущий родственник, — Гнафон со значением понизил голос, — до сих пор не пришел в себя. Так я во всяком случае слышал.
— Родственник? Кого ты имеешь в виду?
Плут расхохотался.
— Тисамена, разумеется!
— Тисамен пострадал за свою глупость, — не сразу отозвался афинянин.
— Ну, да… в общем. Но если б ты его не надул, тебе бы пришлось худо сегодня, согласись?
— Мне пришлось бы провозиться с ним несколько дольше, — высокомерно ответил Асамон.
Они остановились у входа, возле жертвенника Артемиды Агротеры. Площадь перед Пританеем чудесным образом вся переменилась. Она выглядела теперь похожей на серебряное роскошное блюдо с чернью, овеянное фиолетовым ночным полумраком и обширными пятнами яркого лунного света; фиолетово-черные тени пересекали их или ложились затейливым кружевом на ослепительную белизну храмов, на мрамор застывших величественных фигур, на веселые группы людей, фланирующих по площади, и сообщали всему некую таинственность и бархатное очарование южной ночи.