В предутренних серых сумерках Асамон спустился к Алфею, к широкой, каменистой отмели, придерживая в поводу двух оседланных лошадей. По очереди напоил их, слушая, как жадно, с сапом втягивают они воду, и сел в седло на Авру. Вороной жеребец по кличке Коракс, словно привязанный, послушно бежал рядом, играя, и зубами то и дело норовил щипнуть кобылу за шею.
Гипподром юный афинянин объехал далеко стороной, не желая быть замеченным, и вскоре выбрался на старую аркадийскую дорогу.
В сумерках дорога казалась скучна и пустынна. Темные рощицы благородного лавра тянулись по обеим сторонам, набрякшие утренней сыростью. Асамон спешился и привязал лошадей в глубине зарослей за поворотом. Сверху надбровным валиком нависал склон холма Кроноса, образуя естественное укрытие, огражденное по сторонам деревьями.
В ожидании Асамон снял с себя плащ и бросил через седло, хотя лихорадочная дрожь временами сотрясала его. Но не утренняя прохладная свежесть была тому причиной. Лицо его горело, и он ждал, привалившись к древесному стволу, как пересохшая, истресканная зноем земля ждет в томлении живительной небесной влаги в душном, переполненном просверками молний воздухе.
Кони тревожно всхрапнули, перебирая ногами. Но он не обратил на это внимания.
Наконец, очнувшись, словно в воду, сунул руку в буйную зелень листвы и холодной от росы ладонью провел по пылающему жаром лицу. Почувствовав облегчение, он осмотрелся. Дорога в обе стороны по-прежнему была пустынна. Асамон повернулся к лошадям и — вздрогнул от неожиданности под устремленным на него в упор ярко-синим лукавым взглядом.
— Хриса…
На ней был серого цвета, ниспадающий до земли трибон, словно сотканный из предрассветных серых сумерек. Он делал ее похожей на неясную тень, струящуюся множеством складок и перетекающую при малейшем движении. Казалось, она легко могла исчезнуть, как и появилась, при первом дуновении утреннего ветерка. Но Хриса не исчезала. Она стояла подле Авры, взяв кобылу под уздцы, и тонкими пальцами слегка касалась чуткого храпа. Ее глаза неотрывно следили за ним, но лукавое их выражение было ему неясно.
Внезапное появление Хрисы, словно вино, ударило Асамону в голову, и кровь толчками застучала в виски. Он почувствовал, что теряется.
Огромным усилием воли Асамон овладел собою. Подошел к жеребцу и тяжело положил руки на седло.
Будь такое возможно, он велел бы сейчас привязать себя накрепко к мачте, чтобы, подобно Одиссею, изведать на себе губительные любовные песнопения сладкозвучных сирен, от которых люди мешаются рассудком, и, как он, выйти из положения, не понеся урону… Несколько спустя он молча поворотил к ней голову и уперся угрюмым, почти враждебным взглядом в ласковою синеву ее глаз, и она медленно истаяла под его свинцовой тяжестью, вся преисполнилась тревоги.
Он видел эти перемены в ней, внезапный испуг, ко не мог ничего поделать с собой. Что-то упорно сопротивлялось в нем желанию быть счастливым — счастливым в безумии, при бездействующем рассудке! — и угрюмая враждебность к ней, — лишавшей рассудка, — оставалась для него последним спасительным островом.
Девушка невольно отступила, в страхе, назад за лошадь. Слезы вскипели у ней на глазах, не ожидавшей такой встречи, тем более, что вины за собой она не чувствовала. Но их отношения были слишком коротки, и слишком мало можно было выдумать поводов, чтобы ошибиться в истинных причинах враждебности с его стороны, которую, она видела, он хотел, но не мог от нее скрыть. В тот же краткий миг своего испуга она прозрела тайные движения его души, и нежность к нему и жалость, почти материнская, желание спасти от самого себя переполнили ее, как сосуд, забытый у источника под хлещущей через край струей.
Он уже не смотрел в ее сторону, но стоял, опустив голову и положа руки на седло. Она скользнула к нему тенью сзади и спрятала мокрое от слез лицо у него на плече. Всхлипнула, то ли от жалости, то ли прося о примирении.
Этот трогательный и беспомощный жест немедленно отозвался в нем волнующей дрожью. О, как хотел бы он в эти мгновения обернуться к ней и заключить с нежностью в объятия, коснуться щекою волос, наконец искупить невольный порыв враждебности, который она уже с легкостью простила, но… достаточно грубо Асамон отстранил от себя девушку и шагнул к дереву отвязать кобылу. Хриса с покорностью последовала за ним, недоумевая, почему ее попытка не была принята, и желая хотя бы мельком поймать его взгляд, виноватый, с досадой ли, действительно грубый, или только растерянный, как у нее самой перед тем, что с ними происходит. Но он не смотрел на нее — сосредоточенно отвязывал поводья, поправил сбрую, забросил поводья на луку и, наконец, подвел кобылу к ней.