Он смотрел ей вслед, как она шла. Травы волнами расступались перед нею, словно струи воды, но не никли под ногами, а подымались вновь.
На ней была надета изящная эксомида цвета пламени, сшитая искусно из тончайшего тирренского полотна. Даже легкого движения воздуха было довольно, чтобы ткань всколыхнулась, живописуя очаровательные линии тела многочисленными складками. Солнце свободно сквозило в них, довершая картину.
Хриса обернулась. Он вдруг увидел ее глаза совсем рядом со своими и от неожиданности даже отступил… Таинственная, зовущая синева будто притягивала, вбирала его в себя, и он с лошадьми в поводу покорно двинулся следом, грубо топча траву, спотыкаясь и путаясь ногами в корнях.
Хриса взяла из его руки повод и начала расседлывать Авру. Некоторое время он наблюдал за ее мягкими, гибкими движениями и, зачарованный, не мог оторвать глаз. Наконец, она сбросила наземь тяжелое седло со звякнувшими стременами, подседельник и узкой ладонью ударила Авру по шелковистому, мягко отливающему крупу, отпуская на свободу.
Коракс завистливо заржал над ухом и поддел хозяина мордой, требуя того же.
Асамон спохватился и деревянными пальцами, путаясь в собственных узлах, взялся за упряжь. Хриса помогала ему с той таинственной полуулыбкой, смысла которой до конца он знать еще не мог и только угадывал в тревожных токах крови, в биении сердца и обвальном, пьянящем, многообещающем хаосе ощущений, никогда прежде не испытанных. Ему представлялось, что он стоит перед дивным, загадочным храмом, в котором еще никогда не был, но и сейчас всего лишь топтался робко в преддверии, перед распахнутыми, быть может, створами, не умея и не зная, как туда войти, не осквернив храм своим неуклюжим присутствием.
Он тронул девушку за плечо, чувствуя, что даже простое прикосновение к ней хмелем ударяет ему в голову. Хриса замерла, вздрогнув и выжидая его следующих действий с некоторым даже испугом.
В этом первом его намеренном прикосновении она вдруг угадала не мальчишку, который нечаянно и неожиданно даже для самого себя сорвал дерзкий поцелуй на переправе, но мужчину с его откровенным и грубым желанием. Она угадала это гораздо прежде, чем он сам, и почувствовала внезапный страх, как если бы кроме них, двух забавляющихся подростков, рядом появился кто-то чужой и враждебный и бесцеремонно влез в их игру.
Хотя в том, что чужой появился, есть прежде всего ее собственная вина. Разве не она с изощренной коварностью и лукавством иногда невольно поддразнивала в нем этого чужака? Так любопытные зеваки, окружив клетку с хищником, забавляются, разглядывая страшные клыки, дразнят его, просовывая между прутьями палки, и умудряются даже подергать за усы, пока вдруг кто-то не обнаруживает, что клетка не заперта, и хищник готов выйти наружу.
Асамон почувствовал этот ее страх, но причины не понял и уже не мог остановить себя. Мягким, но властным движением он привлек ее, слабо сопротивляющуюся, к себе и погрузил лицо в густую, непроглядную ночь ее волос, с упоением вдохнул волнующие, таинственные, очаровательные запахи. Его губы с нежностью коснулись ее виска, пылающей щеки, шеи, коснулись недоверчивых, полураскрытых губ, но волосы, обильно упавшие ей на лицо, смягчали его порыв, и он не посмел их откинуть, боясь пробудить то робкое и опасливое чувство, которое еще угадывалось в ней и отторгало его. Он не пытался также удерживать ее чрезмерно, хотя давалось ему это с огромным усилием, но и не ослаблял свои объятия настолько, чтобы она вдруг ощутила свою ненужность, даже неуместность и не прекратила их с тайной обидой. И это тоже была война, как между охотником и добычей, которую он старательно и долго преследует, боясь вспугнуть неосторожным, назойливым движением. Древний инстинкт, вложенный в него изначально, ради успеха подчинял угрюмое мужское хотение разнообразным прихотям и причудливым капризам ускользающего женского начала.
Наконец ему почудилось слабое, совсем еще робкое движение навстречу, и тогда, словно прислушиваясь, с благодарной нежностью он скользнул рукою в густые, темные локоны, губами отыскал ее губы, они отозвались и — испуганно отпрянули в сторону. Но вскоре медленно, виновато возвратились и прильнули вновь с наслаждением и страстью не меньшей, чем та, какую испытывал он сам. Ее прохладные свежие зубы были у него на языке, и вкус их был ему слаще меда диких горных пчел и крепче самого крепкого вина. Ее руки, еще мгновение назад безвольно опущенные, он ощущал теперь на себе, они обвивали его, как дикие побеги плюща влюбленно и буйно вьются вокруг ствола благородного лавра. Ее гибкое тело не отстранялось более, но было податливо и послушно в его руках, и никакие объятия не казались теперь чрезмерными, и никакие прикосновения не смущали их, но требовали страстно продолжения… Добыча была теперь всецело в руках охотника, а может, сам охотник сделался отныне добычею.