Вот только некоторые записи: «Рисовал с тоскою…» (13 мая 1914). «Работал скверно…» (4 декабря 1915). «Рисовал… никогда не был так беспомощен…» (8 января 1916). «Масло не моя сфера. Хотелось плакать…» (19 апреля 1916).
«Его характер, в своей основе непосредственный и простой, был осложнен целым рядом черт, носивших безусловно болезненный характер, – так считал племянник Сомова Евгений Михайлов. – Эти черты заключались у К. А. в болезненной неуверенности в себе, в болезненном умалении своих способностей, замкнутости характера и в постоянном недовольстве собой, своей работой, своей жизнью и людьми».
Подведем промежуточный итог. Одинокий, неженатый, неспособный любить женщин и вообще людей, однако очень талантливый и модный художник, находивший утешение (вдохновение, просветленность, отраду, наконец деньги) в работе, как он все-таки жил, брел (это уже исключительно по-сомовски – не шел, а именно брел) по дороге жизни? О чем думал? О чем переживал? Что его тревожило? Что вызывало в нем эмоциональный отклик? Чего боялся он и страшился наконец? Ответы на эти и другие вопросы попытаемся найти в его дневниках и письмах.
Не будем ворошить детский и юношеский период жизни («Какой я гадкий был…» – вспоминал он в одном из писем к сестре). Возьмем только зрелого Сомова – человека и художника.
Быт и бытие в России и вне ее
«Читал отрывки из «Дневника» Барбье. Владелец прежний этих книг облегчил мне задачу, отчеркнув все то, что меня может интересовать: быт, эротику, скандалы, сплетни…» (28 сентября 1916).
«…смятение в правительстве, на фронте ужасно. Ночью долго не мог заснуть, придумывал в подробностях красок картину, которую хочу теперь писать, – «Пантомима». Действие будет проходить в летнем открытом боскетном театре, какой мы вчера с Анютой рассматривали в Павловске…» (22 июля 1917).
«Дивный день, жаркий. Ходил стричься, стригла нелюбезная, противная девица. Теперь все грубы, ленивы и как бы тебе делают милость…» (29 июля 1917).
«Вечером дома читал, как и прочие вечера, Боккаччо по-итальянски…» (16 декабря 1917).
Между двумя предыдущими записями произошел октябрьский большевистский переворот, но Сомов по-прежнему далек от политики, его мало волнует то, что происходит на улице, вот дом – это совсем другое дело.
«Я перебрался со своей квартиры, которую сдал, в две комнаты к Анюте. Мне трудно было продолжать мою красивую и роскошную жизнь. Пришлось отпустить прислугу и сжаться со всеми моими вещами в две комнаты. Они вышли похожими на склад мебели…» (из письма к Званцевой, 7 октября 1918).
«Сюжет картины, надуманной как-то ночью… Неясная луна. Колдунья над очагом: искры. По воздуху летят на скелетах лошадей, метлах колдуны и черти. Эротические объятия. Молодая бледная или труп, или в летаргии…»
«Анюта и дети ушли на лекцию Радлова обо мне… передала мне содержание лекции Радлова, она мне понравилась в ее изложении. Но было мало слушателей, все уродливые старые девы…» (15 марта 1919).
«Начал другой пошлый рисунок: маркиза (проклятая!) лежит на траве, поодаль двое фехтуются… Вышла гадость…» (7 июня 1919).
Маркизы – как навязчивый сон. А реальность-то совсем иная.
«Не работал. Ходил с салазками в Дом искусства за пудом овощей. Порядочно уморился…» (5 января 1920).
Из письма к Званцевой:
«Теперь мы все мучаемся от холода… Работаю я завернутый и закутанный, как на улице. Но я все же очень много работаю и благодарю судьбу, что могу без помех заниматься своим искусством. В общем же жизнь идет грустно и неинтересно, очень мало кого вижу из тех, кого хотелось бы видеть…» (26 января 1920).
Из дневниковых записей:
«После обеда пошел к Кустодиеву. Шел 1 ч. 20 минут. По дороге любовался видом Петербурга. Свинцово-чернильное небо и вода, и все здания освещены солнцем. Была одно время и красивая радуга, которую я внимательно рассматривал…»
«Сегодня мне 51 год. Но чувствую себя молодым, волосы по-прежнему очень густые, хотя цвета соли с перцем, зубы тоже ничего. А душой я иногда себя чувствую молодым, несмотря на старческие привычки и капризы…» (1 декабря 1920).
«Вечером Анюта пела в Доме искусства перед избранной публикой человек в 50. Пела хорошо. Я у рояля…» (17 июля 1921).
«Рано встал, был на выносе тела Блока. Бесконечное количество народа. Проводил до Тюремного переулка…» (10 августа 1921).
Блок умер. Гумилева расстреляли. ЧК хватает и сажает интеллигентов. Все клокочет и содрогается, но внутренний мир Сомова остается практически непоколебимым, там свои страсти и свои наслаждения…
«Долго читал «Домби и сына» и наслаждался…» (20 января 1922).
«Ходил менять сапоги, выданные мне на одну ногу… Вечером с Анютой… в музей к Нерадовским. Чудный вечер… В саду соловей и сирень. Долго ходили по музею, который перестраивается. Смотрели в сумерках картины… Гуляли по саду, зашли в беседку на Мойке. Все было необыкновенно красиво…» (8 июня 1922).
Только Сомов привык к новому быту, как вдруг:
«Около 5 часов пришел В. В. фон Мекк, и моя судьба решилась: еду в Америку. Анюта была страшно огорчена, плакала, и мне было больно и грустно… Рано лег спать. От волнения и бесконечных мыслей долго не мог заснуть…» (8 октября 1923).
«…получил свой паспорт!!! Но я на нем выписан Samov – Самов. Но это все равно. Буду Самовым!..» (5 декабря 1923).
Эмиграция
7 декабря 1923 года Сомов выехал из Москвы в свою заморскую командировку. Николая Бердяева и других российских интеллигентов выкинули из советской России на так называемом «философском пароходе», как нежелательных для страны элементов, а Сомов отправился в санкционированную государством рабочих и крестьян поездку, да еще денег дали в придачу. Его суточные составляли примерно 5 долларов.
25 декабря Сомов сообщает сестре Анюте свои первые впечатления из Лондона: «Утро было красивое, сквозь белый туман светило ярко-красное солнце, не похожее на себя, а скорее похожее на красный фонарь или апельсин…»
Художник везде остается художником, воспринимающим мир сквозь призму красок.
Природа, парки, музеи – все восхищает Сомова. А вот люди… «Толпа неизящна, дамы безвкусно одеты, много морд и скурильных фигур», – отмечает он.
Далее теплоход «Belgenland» – и прощай, старушка Европа! Впереди Америка!
Каждый день путешествия Сомов подробно описывает сестре: «Качает и не тошно, корабль кажется солидным, как какая-нибудь крепость, не страшно, что ты на море и что был «Титаник» и погиб…» (6 января 1924).
17 января 1924 года Константин Сомов ступил на американскую землю. Нью-Йорк его поразил: «Он грандиозен и, не видя его, невозможно вообразить. Чрезвычайно красив местами. «Небоскребы» не производят давящего впечатления, они иногда замечательно красивы, даже воздушны. Чудная архитектура… Здесь такой размах всего, что ходишь и удивляешься…»
Через 10 дней, 27 января, Сомов меняет свое мнение: «Нью-Йорк мне не нравится, хотя я к нему уже привыкаю, но я никогда бы не согласился жить в нем долго. Уж очень деловой, вечно стремящийся куда-то народ…»
позволим сеое маленькую ремарочку: такой уж этот американский народ, он и сегодня куда-то летит и к чему-то стремится.
Новое письмо Сомова к сестре:
«Чем больше живу в Нью-Йорке, тем больше чувствую, что мне не хотелось бы тут жить долго или совсем оставаться. Так чужда вся жизнь, ее невероятный темп. Часто думаю с нежностью о комнате на Екатерингофском, о деревьях на нашем канале и о тишине. Время пройдет как миг, и опять я буду с тобой…» (1 февраля 1924).
Мечтам Сомова сбыться было не суждено. Выставка русского искусства открылась в Нью- Йорке 8 марта 1924 года. После первых трех недель Сомов отмечал в письме на родину: «Продаж очень мало и все пустяки, не имеющие значения для нашей кассы. Как сведем концы с концами, не знаем. Жаль художников, ожидающих помощи. Например Зину (Серебрякову. – Ю. Б.). Почти каждого визитера я подвожу к ее картинам и рекламирую. Но пока ничего не выходит…»