– Ни черта, сделаем, – бодро говорил капитан механику. – Что мы, не старатели? Если мы не сделаем, так кто тогда и сумеет. Верно? – обращался он к бородатому золотозубому своему спутнику. Тот согласно кивал: его, как специалиста по дизелям, Туманов направил в помощь команде, твердо веря, что если уж они не смогут ничего сделать, так и заводской ремонт не поможет. Да и времени не хватало, чтоб отсылать катер па заводской ремонт. Катер нужен был немедленно, через неделю не больше, нужен артели позарез.
…Туман тем временем несколько поредел, поднялся, и вертолет начал раскручивать лопасти, разгоняя по сторонам вихри. Взлетели. Чем ближе к Прибрежному хребту, тем выше забиралась машина. Внизу, как коробок, домик связистов, узкая ленточка просеки, линия. Скалистые обрывы хребта почти вровень с машиной. Бурые, в изломах, словно хаотически наставленные из огромных глыб стены – лишь бы повыше, – вздымались по сторонам горы. В глубоких, как провалы, цирках-впадинах поблескивали озерца, зеленели альпийские лужайки, а на макушках по расселинам лежали белые снега, не успевшие растаять. Из-за хребта тяжело переваливался туман, словно варево из кастрюли через край на большом огне.
Вертолет поднялся выше, но и там не было просвета. За хребтом все было обложено густым туманом, и вертолет повернул назад.
– Высаживаемся! – толкнул я в бок Ивана. – До Аяна километров сорок, дойдем пешком, а то на участке насидимся.
Он согласно кивнул, я написал пилотам записку: «Просим высадить!» – и Ванюша подал ее в кабину летчику. Вертолет опустился возле домика связиста. Мы забрали рюкзаки и вышли. Оглянулись, смотрим, за нами вылезают и старатели. Туман может продержаться неделю и больше, а им необходимо было попасть в Аян немедля. Идут с чемоданами, будто на вокзал дойти, не далее. Двое хоть в сапогах, а третий в штиблетиках. Я даже засмеялся: ну, парень, далеко уйдешь так-то!
Сорок с лишним километров нести в руках чемодан- руки оторвешь. На их счастье в доме оказалась хозяйка – пожилая женщина. Она нашла мешок, капитан переложил в него вещи из чемодана, я помог ему привязать за углы лямки из веревки, подогнать их по плечам. Для второго спутника женщина вынесла старые резиновые сапоги, и мы бодро двинулись по линии связи на Аян.
Женщина сказала, что на одиннадцатом километре будет зимовье, можно там отдохнуть, попить чаю. Впереди пошел Иван. Он эвенк, таежник, связист, для него ходить по линии привычное дело. За ним старатели и замыкающим я.
Через три километра сделали привал. Сидим, беседуем, хвалим себя за предусмотрительность – догадались покинуть вертолет и завтра будем на месте, уж тут нам никакая погода не помешает, все равно дойдем, – и вдруг слышим гул мотора. Вертолет. Ах, черт возьми, он же рядом! Значит, пилоты только с нами не пожелали лететь, а без нас подались в Аян. Увидели, что погода портится надолго и решили прорываться сквозь туман. Но вертолет не догонишь, не покричишь «Дяденька, погоди маленько!» И мы пошагали дальше.
С увала на увал тянулись чередой столбы, и мы отсчитывали по ним пройденный путь. Прошли одиннадцатый километр, а зимовья не было, и дождик как назло начал нашептывать что-то невеселое, и болото лежало там, где быть ему не положено, – на склонах, и ключи бежали бурливые, в наледях и от этого до дрожи холодные.
Мы начали ворчать на Ивана: вот, мол, связисты, и не знают, где зимовье. Чтобы не слышать воркотни, Иван прибавил шагу и шел метров на двести впереди, а мы плелись, как поденщики, с трудом вытаскивая ноги из мхов.
Ах если б показалось солнце! Совсем другое настроение владело бы нами, переход превратился бы в незабываемую дивную песню, потому что все тогда засияло бы, зазвучало, ожило, как мощный орган под руками музыканта-виртуоза. Но солнца не было. Даже облаков, и тех мы не видели. Плыл над землей серый непроглядный туман, все ниже придвигаясь к ее груди, и съедал краски, звуки и даже свет, струившийся с небес. Лучи глохли в толще тумана, не в силах пронзить его.
По ключам лежали пласты белого льда, словно бы оставшиеся после ледохода на берегах. Рядом с ними – поля цветущего лимонно-желтого рододендрона. Наледи дотаивали и по лощинам, где пробивались со склонов родники. О величине и толщине наледей можно было судить по изуродованным стволам ив и тополей. Мороз и лед обломали им нижние ветви, и дерево походило на скрюченного ревматизмом старика, с рубцами и многочисленными наростами на теле, красноречиво говорившими о нелегкой жизни. Тополя были могучими, в два обхвата, но низкорослыми карликами, а не красавцами-великанами, какие встречаются по горным рекам на юге Хабаровского края.
Четырнадцать километров отшагали мы до первой избушки. Там находился связист, пришедший сюда с обхода линии, его следы мы видели повсюду – то просека подчищена, то новый столб подтащен к линии, то под старый столб опора подведена. Работы на линии всегда хватает, а участок велик – двадцать пять километров.
За порогом нашептывал дождь, а в избушке было тепло и сухо, и на плите стоял котелок с чаем. Иван позвонил следующему на линии связисту, – там оказался его товарищ, – попросил его истопить печку, потому что придем к нему мокрые, чтоб было где обсушиться.
Идти под дождем много труднее, и мне уже не приходило на ум любоваться картинами природы, а Иван не донимал меня расспросами, о чем придется. Шагали молча, изредка останавливаясь, чтоб обождать отставших. Незадолго до нас по тропе прошла медведица с малышом, и мы видели вмятины огромных лап и рядом маленькие, будто ребячьи, следы медвежонка. Ключи, бурные речки, каменные осыпи, заболоченные долины чередовались перед нами. Мы уже не выбирали, где помельче, все равно мокрые, и лезли напрямик. Эвенк связист Семен жил в большом доме, занимая одну половину, а в другой помещался его напарник – угрюмый эвенк лет сорока. Семен лишь недавно отслужил в армии, холостяковал, был веселым и непоседливым, делал все споро, слушал нас и сам рассказывал о себе. Печка жарко пылала, вся обвешанная нашей одеждой, а мы валялись на полу и на кровати, наслаждаясь теплом и отдыхом. Ужин был неизысканный – лапша с мясными консервами, чай, но радушие хозяина искупало недостатки с избытком.
Вечером, уже при свете лампы, играли в шахматы. Семен проигрывал, но не огорчался, он был рад поговорить, наскучавшись со своим неразговорчивым напарником.
Утром я позвонил по телефону Охлопкову и попросил выслать нам навстречу машину, насколько позволит дорога, потому что наш капитан натрудил ногу и еле дошел до дома связистов. Василий Степанович сказал, что машина нас встретит. Мы вышли под хлесткий встречный дождь. Предстояло пройти двенадцать километров до барака, в котором жили заготовители дров. Через полчаса на нас не было сухой нитки, и только быстрая ходьба спасала от холода. Если вам предстоит дорога, но вас не гонят в шею из-под крыши, не ходите в дождь даже летом, не подвергайте свое здоровье опасности. Вы не представляете, что значит, когда по телу струится вода, когда озноб забирается, кажется, в самое сердце и тело колотится и сотрясается от холода, а зубы клацают так, что хоть челюсть подвязывай.
На наше счастье, у барака уже стояла крытая брезентом машина, и через час она подбросила нас к порогу гостиницы. Мы ворвались в комнату, но там царила сырая прохлада, потому что отопительный сезон еще не начинался. Ничего другого не оставалось, как бежать за бутылкой водки, чтоб хоть немного согреться.
Когда выпили по стопке, дрожь вроде на время унялась, и капитан предложил бежать всем на катер: там печка, там обсушимся и согреемся! Мы ринулись туда.
На пути к берегу меня перехватил Василий Степанович Охлопков. Он шел с чемоданчиком в баню по случаю воскресенья.
– В баню? Идея! – я с радостью согласился, представив, как жарко обдает меня раскаленный пар.