Лысенков и Юра пролежали над лунками полдня и вернулись с ленками, довольные уловом. На этом рыбалка и закончилась.
Возвращаясь, Юра приметил отдушину, через которую норка протащила из-подо льда хариуса, оставив на снегу волок с капельками рыбьей крови. Он тут же поставил капкан. Вечером плотник Веселовский сказал мне, что где-то воет собака: уж не Юркина ли опять попалась в капкан? Я позвал Лысенкова, и мы пошли посмотреть. Ах, Юра, Юра! Ну какой же охотник прикрывает капкан бумагой! Днем она разогрелась, а вечером обледенела, и когда норка ступила на пятку капкана и он сработал, дужками мерзлую бумагу приподняло, а норка с перепугу, наверное, взвилась свечой, услышав, как зашуршал под ногами «снег». Мы снова насторожили капкан, но испуганный зверек, видимо, сменил адрес и больше не появлялся.
Шел десятый день нашего пребывания на базе. Утром, выглянув за дверь, я услышал писк, и белый горностай метнулся из ящика с рыбой, очень недовольный, что его потревожили во время еды. Он настолько обнаглел и уверовал в безнаказанность, что не сильно и пугался, когда его заставали в ящике. День, как и все прежние, выдался солнечный, без облаков. Розовели небеса над сопками, серебристая кухта сыпалась с ветвей, сеялась в воздухе, поблескивала на оголившихся пеньках, травах, валежинах. Громко, бодряще хрустел снег под ногами. Лощины, долина реки еще кутались в синюю дымку тумана, еще дремали в синем мареве темные ельники, но победно и ярко блистали белые склоны, встречая новый день. Торжественный покой царствовал в природе, знаменуя начало весны.
Днем, чтоб скоротать время, я вырезывал из корня безделку, когда услышал отдаленный гул: где-то летел самолет. Мы всполошились, начали поспешно одеваться и собирать в рюкзаки разбросанные по избе вещички. Самолет пророкотал над поселком и зашел на посадку, выцеливая узкий коридор Тотты. Взвихрив за собою снег, он подрулил к берегу, открылась дверца и показались оленеводы. Они вытаскивали имущество, упиравшихся собак, шумно приветствовали нас. Забросив в самолет травленых волков, мы попрощались с обитателями базы.
Через полтора часа под нами была Мая и поселок Нелькан. Эти дни запомнились мне, как лучшие, самые лучезарные, песенные на фоне нашей обыденной жизни.
III. ЗЕЛЕНОГЛАЗАЯ МАЯ
Своих поездок по краю я никогда не держу в тайне от друзей, наоборот, мне доставляет искреннюю радость обсуждение будущего маршрута, предполагаемых встреч с людьми и природой. Такие разговоры скрашивают однообразие зимней жизни, когда вынужден поневоле сидеть под крышей дома. В таких случаях в попутчиках нужды никогда не бывает, все готовы идти с тобой хоть на край света, делить тяготы пути, опасности, в попутчики набиваются даже те, кто не совсем тебе и желателен. Но вот подходит время собираться, и ты один: самые невероятные причины мешают людям оставить город даже на месяц. Один заболел, другой вместо севера едет на юг, третьему такая поездка кажется бесполезной (ты напишешь о поездке книгу, а чего туда попрусь я?), четвертый не решается на расходы в сотню рублей ради своего здоровья, хотя, не моргнув, на какие-нибудь именины тут же выложит не меньшую сумму. Я не удивляюсь, когда даже самые преданные друзья вдруг изменяют данному слову. Только вздохнешь: такова жизнь, ничего не поделаешь!
Так случилось и на этот раз, и поскольку мне предстоял дальний путь по безлюдным местам, в последнюю минуту я взял в поездку сына – Алешку. Он студент, у него каникулы, и чего ради молодой мужчина должен держаться за юбку жены? Вот так, преодолев сопротивление двух женщин – жены и невестки, я с трудом оторвался от родного порога.
Поездка по привычному пути редко когда подкинет что-нибудь интересное, разве познакомишься с кем в пути, поэтому до Николаевска я полтора часа дремал, и только перед самым городом меня порадовал вид озаренных солнцем облаков, хотя под ними была уже ночь, пробив толщу тумана, мы увидели огни. Внизу накрапывал дождь, стояло затяжное ненастье, и тут даже спрашивать не ходи – побережье закрыто для авиации наглухо. Два дня мы коротали время, слоняясь по городу, а на третий нам повезло – в Аян уходил небольшой грузопассажирский теплоход, и мы устроились, очень мило, в одном из его трюмов. На море меня укачивает, поэтому я люблю море только с берега, издали, а вовсе не с борта судна. Но выбирать не приходилось, надо было как-то добираться до Аяна, а уж там, если не самолетом, то пешком выходить на Нелькан, к исходному пункту моего третьего путешествия.
На теплоходе шли более суток, море было тихое, штилевое, но даже под ясным небом вода казалась черной и очень холодной. Небольшие волны накатывались тяжело, словно свинцовые, без прозелени и голубизны, столь обычных в других морях, в тех же Черном или Японском. Если Аральское по цветовой шкале стоит в числе первых, как одно из самых голубых, то Охотское наверняка числится в последнем ряду.
Днем показывались слева и снова медленно таяли в дымке голубые берега Шантаров и побережья, и тогда вокруг судна появлялись чайки – вестницы близкой земли. На заходе солнца, против света, горы Прибрежного хребта словно бы загустели, налились синевой и приблизились. Отчетливо обрисовался силуэт Лонгдара – стража Аянской бухты. Все пассажиры столпились на верхней палубе.
На берегу зажигались только первые робкие огни, когда теплоход бросил якорь в бухте, но сойти нам удалось лишь утром, когда в Аян пришел катер и подогнал к борту баржу.
Мы оставили рюкзаки в гостинице и пошли по Аяну. С первого взгляда я приметил новшества: у развилки улиц, где когда-то находилось приземистое старое здание – штаб Пепеляева, теперь стояли бетонные плиты – стелы с надписями, извещавшими о победе войск Красной Армии над интервентами. Мемориал был поставлен к пятидесятилетию Советской власти в районе.
Разгром пепеляевщины вошел в историю гражданской войны на Дальнем Востоке как «ледовый поход» экспедиционного отряда Красной Армии под командованием Вострецова.
Пепеляева – бывшего колчаковского генерала, мечтавшего о создании «автономной Сибири» – некоего крестьянского царства, обособленного от большевистской России – и ожидавшего только, когда сам «народ» призовет его на помощь, судьба словно бы в насмешку свела с «представителями якутского народа» – контрреволюционером Куликовским и К°. В марте 1922 года мятежникам, воспользовавшимся продовольственными затруднениями в Якутии, удалось захватить Якутск, и они теперь обратились за помощью к Пепеляеву. Не вняв предостережению советского полпреда в Харбине, Пепеляев приступил к организации «добровольческой дружины» из бывших офицеров и белогвардейцев всех мастей. На снаряжение этой «дружины» только одна американская фирма «Олаф Свенсон и К°.» израсходовала около 400 тысяч рублей золотом, надеясь в случае удачи авантюры компенсировать эти расходы грабежом пушнины и золота на Охотском побережье.
30 августа 1922 года пепеляевская банда численностью около 750 человек выехала из Владивостока в Аян на двух пароходах «Батарея» и «Томск». К этому времени там находилась банда Коробейникова, вышвырнутая уже из Якутска.
Через некоторое время в Аян подошел отряд генерала Вишневского. Теперь у Пепеляева дружина выросла до 1200 человек, и он после колебаний, вызванных подавлением мятежа в Якутии, принял решение начать зимний поход на Якутск. Контрреволюционное отребье – Куликовский и другие воротилы – горячо заверяли генерала, что он получит широкую поддержку народа.
Хроника тех дней такова:
6 сентября 1922 года Пепеляев высадился в Аяне.
10 сентября авангард дружины выступил на Нелькан, чтоб отрезать путь отряду красноармейцев из Нелькана по Мае в районе Семи проток (возле нынешнего поселка Джигды).
11 сентября из Аяна выступила вся дружина во главе с Пепеляевым. Ей предстояло пройти 240 километров по бездорожью. Пепеляев рассчитывал появиться в Нелькане внезапно, разбить находившийся там отряд Красной Армии, захватить запасы продовольствия и транспорт для дальнейшего продвижения. Поэтому дружина вышла налегке, имея при себе только оружие и продовольствие на дорогу.