Мы поблагодарили его за любезность. Мощно взревели моторы, и лодки умчались, а мы начали устраиваться на ночлег, взбодренные этой встречей.
На этот раз я поставил палатку за огромным тополевым выворотнем, в затишном месте. Тополь был старый, меж его корней, где держалась земля, росла синяя смородина. Охты повсюду столько, что можно собирать ее ведрами. Она растет между зарослями чозений и не уступает домашней смородине по росту. Много и другой ягоды – белой свидины, к которой неравнодушны медведи и крохали. Правда, утки берут эту ягоду только тогда, когда ее заливает вода. На сухопутье утки вылезать не любят. Однажды охотник убил медведя-четырехлетку, кормившегося в зарослях свидины. Когда мы его вскрыли, то нашли в желудке ведра два этой белой ягоды. В ближнем отсеке желудка она была еще совсем свежая, а из второго так шибануло винным кислым духом, как из бочки с плодово-ягодным вином. Вот и подумал я тогда, что на ягоде медведь всегда ходит «на взводе» и от него в это время можно ожидать чего угодно, потому что пьяному море по колено. Поэтому полагаться на медвежью добропорядочность никогда не следует.
Мы опять ночевали в обнимку с оружием, и нас никто не побеспокоил. Утро выдалось облачное, с красной ветреной зорькой, прохладное. Вечерняя уха из тайменя превратилась в рыбный холодец, хоть пластиками режь, как в ресторане. Только там добавляют желатин, а у нас она стала такой оттого, что набили рыбой полный котел. Но одна уха нас не устраивала, и Алешка занялся приготовлением своего «фирменного» блюда – окуней на палочках, запеченных у костра, а я предпочел горячую талаку из тайменьего бока. Когда она только с огня, сочная, чуть присыплешь ее сольцой, и она хороша.
Река заметно раздалась в берегах. Плесы стали длиннее, а перекаты короче и слабее. Сопки по-прежнему поджимали Маю то справа, то слева, обрываясь к реке крутыми осыпями и скалами. Породы – все тот же расслоенный желтый камень. Проплывая вблизи скал, мы видели под карнизами плит множество ласточкиных гнезд, налепленных на недоступной для воды высоте. Совсем как под крышами деревенских домов. На невероятной, почти отвесной крутизне ухитрялись расти сосны. Зеленые стояли вершиной кверху, умершие лежали корнями кверху. В реку сосны не падали, добычей реки, размывавшей берега, становились ели, тополя, чозении, березы, лиственницы, рябины и черемухи. А сосны ютились на косогорах, куда никакие другие породы взбираться не решались и куда воде доступа не было.
Плывем неторопко. Плесы расстилаются, как голубые шелка, без единой морщинки. Обрезают их у горизонта светлые лезвия кос то справа, то слева, и висят над ними в колеблющемся голубом мареве, будто подтаявшие, островки тальников и чозений и новые берега. Даль манит, завораживает и с неуемной силой влечет к себе, обещая открыть нечто новое, такое, что до сих пор не открывала, и, повинуясь этому зову пространства, гребешь, не жалея сил, стремясь приблизить свидание с прекрасным. Но вот вдали замаячили высокие горы, а река шла прямо на них, и, казалось, обязательно упрется в каменную их стену.
Часам к двум дня горы встали перед нами каменным барьером. Казалось, река уходит под них и сворачивать ей больше некуда. Зеркально блестел плес, а над ним, вполгоры, осыпь и каменные зубья останцев – островерхих скал. На косе справа виднелось белое пятнышко чьей-то палатки, курился дымок. Подплывая к табору рыбаков, мы слышали отдаленный расстоянием непонятный грохот. Не то работал мотор самолета, не то слышался шум поезда. Так и не поняв, в чем дело, мы подгребли к табору.
В палатке жил молодой якут очень болезненного вида, в замызганной хлопчатобумажной курточке. Он сидел на гальке, разбирал и чинил спутавшуюся сетку. Грузила и наплава зачастую захлестываются ячеями сетки, и с ними много возни. Ему помогали, а может, больше мешали два мальчугана в таком возрасте, когда помощи от них не очень-то дождешься, а смотреть за ними надо в оба.
Василий Трифонов работал связистом, но несколько лет назад простудился, его парализовало, после длительного лечения немного отпустило, однако не настолько, чтоб он мог работать. Ему дали пенсию по инвалидности. Его дом был на линии связи, и он не пожелал куда-то переезжать, остался, где жил. Сейчас понемногу рыбачит для себя и других связистов, а те взамен поддерживают его, чем могут. Мальчики не его, он одинок, они приехали с ним сюда потому, что на реке веселей, чем в лесу. От дому сюда два часа езды на оленях. Весной он убил неподалеку отсюда сохатого, но пока ходил в поселок, на сохатого набрел медведь и не подпустил его к мясу. Стрелять по медверю из простого ружья он не решился. Так и пропал сохатый.
Мальчики убежали в палатку греть чай, а Трифонов продолжал рассказывать. Место здесь рыбное, Малген называется, по реке, которая у горы впадает в Маю. Вот начнется осень, только станут забереги и ледком скует заливы, как в Маю начнет спускаться рыба из притоков. Тогда уловы бывают богатыми. Есть тут и осетры, много, но в сетку не попадаются, потому что живут на глубине. На осетров надо ставить крючковую снасть, но за это строго наказывают, потому что ловить осетров запрещено.
Он спросил, не обгонял ли нас Мильков, который возит почту из Нелькана в Аим па моторке. Дело в том, что Мильков обещал купить у него ягоду охту. Ягода – два ведра – собрана, как бы не испортилась, если его долго не будет…
Не очень веселая, но тоже жизнь человеческая. Трудная жизнь, но пропасть человеку не дадут. Не такие в нашей стране законы, не таков народ, чтоб оставлять человека с бедой наедине.
Пока пили чай с галетами и сахаром, разъяснилась причина непонятного грохота. Оказывается, снизу шел колесный грузовой теплоходик и тащил за собой катерок и лодку. На перекатах колеса доставали дна и грохотало железо о камни. Теплоход шел из Усть-Маи, наверное, чтобы снять с мели катер в Нелькане и нефтянку перед Джигдой. Мы, плывя на лодке, не замечали, а вода-то прибывает, вот и пользуются речники случаем, чтобы вызволить свои суда.
Караван прошел мимо нас, и вскоре опять донесся грохот: теплоходик переваливал через перекат на колесах, хотя осадка у него невелика – сантиметров восемьдесят.
Смотришь на горы у Малгена издали – горы как горы, с лесистой хребтиной, а подошли ближе, глянули снизу, и хребтину закрыло зубчатой стеной останцев, стоявших один к одному по верхней кромке осыпи. Они прорезались вдоль всего хребта, как острые зубы дракона, на поле, вспаханном Одиссеем. Глядишь снизу – не гора, а кардиограмма больного, у которого сердце работает с перебоями.
Мая всей своей мощью напирала на гору, с шумом выплескивала на камни воду, крутила воронки, ходила кругами, то вывертывая на поверхность каскады воды, то завинчиваясь в глубину и, взволнованная, нехотя откатывалась влево, долго текла на юг и, лишь поплутав, покривуляв, снова устремлялась на север, в прежнем направлении.
За Малгеном горы начали постепенно терять свой прежний облик: не столь высокие, с приглаженной вершиной и гольцами. Вместо сосны на них господствовала лиственница, склоны белели от ягеля, будто припорошенные снегом. Но прибрежные скалы еще оставались, и километрах в двадцати ниже Малгена мы увидели еще один лик. Это была скала в форме головы батыра, в папахе, с круто заломленной бровью – подплывая, мы видели ее в профиль, – с курчавой густой бородкой и мощным поворотом шеи. Это был настоящий горельеф, потому что голова не теряла своих черт сбоку, прямо и снова в профиль. Величиной она была метров двадцати, не меньше, и долго маячила позади, как последний всплеск каменной фантазии гор.
Эти высоченные каменные столбы на фоне беспокойного неба и угасающей зари, глядящие в черную глубину Маи, эта зоревая полоска реки среди темных лесистых берегов вдали, подавляющая тишина, когда даже самого слабого плеска не раздается вокруг, только вычерчивают замысловатые виражи летучие мыши, создавали ощущение нереальности, инопланетности окружающей нас природы.
В этот вечер мы остановились на ночлег поздно, в сумерках, на косе, за которой когда-то была заимка, а сейчас оставалась пустошь. Трава на ней была выкошена, на лугу стояли два стожка сена, колья от балагана да яма для хранения мяса. За лужком, среди разнолесья, покоилось маленькое круглое озерко в обрамлении сочных трав, заросшее кувшинкой и листьями чилима – колючего ореха – и сюда, наверное, наведывался по ночам сохатый, пока не попал в погребок сенокосчикам. На лужке стояли несколько рослых кудрявых березок с коричневыми поясами – следами снятой бересты. Ее много валялось повсюду, и мы взяли кусок на растопку, чтоб не возиться с разведением костра.