Галя и устроила все лучшим образом. Продолжением этой истории явилось длинное письмо Ларисы Аркадию — целая повесть без начала и без конца. В ней была изложена судьба одинокой женщины, начиная с безрадостного детства без отца, попавшего в заключение из-за служебной ошибки и погибшего там от руки бандитов, до смерти измученной заботами матери. На последних страницах этого письма, как можно было понять со слов Рыжего, говорилось о необходимости о ком-то заботиться, о надеждах на будущее. Что же касается заветной «книжки», она у Ларисы действительно имелась: небольшая сумма, оставшаяся от матери, сбережения многих лет.
Рыжий ненавидел казенные процедуры, особенно такие, которые лишали его свободы, например процедуры следствия, судопроизводства и тому подобное. Обряд бракосочетания был для него не менее отвратительным, потому что также фактически лишал его свободы, делал из него чью-то собственность, определял к постоянному месту и к постоянному человеку.
Он ни за что не пошел бы на такое дело, если б можно было жить, как раньше. Но как это ни смехотворно, ради сохранения свободы пришлось ее сначала лишиться. Он связал себя по рукам и ногам с Лариской, потому что иначе он совершенно беззащитен против хитроумной легавой братвы, зато теперь он их объегорил, у них теперь руки коротки.
Сначала он постановил, что свадьбы никакой не будет. Потом согласился на скромную — несколько человек, близкие друзья. Собственно, таким же было и желание Ларисы. Разумеется, прийти должны были только ее друзья, Аркадий своих не звал. Объяснил он это вполне разумно: у него нет денег, а устраивать свадьбу на ее деньги — стыдно. Не хотелось видеть свидетелей своего позора.
Вообще эта афера оказалась намного сложнее, чем представлялась по разъяснениям Евгения. Конечно, ему не трудно было казаться влюбленным, потому что Лариса, хоть и не была красавицей, была все же женщиной.
И все-таки он чувствовал себя неуверенно, не в своей тарелке. Он понимал, что «честные» воры презирали бы его за такую низость — жить за счет бабы. Но относительно честности воров и честности вообще у него имелось собственное мнение. Просто не привык он к такой жизни. Свои сомнения он напоследок еще раз высказал Евгению, чем несказанно того развеселил.
— Подумать можно, что это ты замуж выходишь и боишься, как бы замужем не пропасть... Тоже мне вор! Вор живет так, чтобы было ему удобно. Учти, люди — эгоисты, а воры тем более. Вот я не вор, а эгоист, и все такие. Люди только играют в благородство. Все берут от жизни, что могут взять. Эгоист, если он не лицемер и не изображает из себя Иисуса Христа,— самый честный человек.
И день настал. До этого были другие дни, тоже неприятные. Ходили подавать заявление, и его впервые в жизни называли женихом, хотя ему минуло уже сорок... А невеста — почти на двадцать лет моложе — была довольна и радовалась, как ребенок игрушке. Он был откровенно счастлив, когда за ними захлопнулась дверь этого заведения, где люди добровольно сдаются в рабство на всю жизнь.
Затем они ходили в магазин для новобрачных и купили ему черный костюм, новые ботинки и белую рубашку, а ей—белое платье и фату. В новом костюме Рыжий чувствовал себя, как горилла в упряжке, хотя, надо сказать, смотрелся он отлично... Он даже сам не подозревал, что может выглядеть таким представительным.
В «тот» день с утра пришли люди — сослуживцы Ларисы по школе: две пожилые дамы с утомленными лицами, две молодые дамы с кавалерами. Один из них приехал в собственном «Москвиче — 408». Еще пришли две молодые чопорные дамы без кавалеров и два пожилых кавалера без дам. Все они поздравляли Ларису, вручали ей цветы, коробочки, пакетики и целовали. И Рыжего они тоже поздравляли. Все, за исключением жениха, были ужасно рады, словно случилось что-то невероятно, необыкновенно хорошее, кончилась война или произошло всеобщее понижение цен. Гости были возбуждены и не сводили глаз с жениха, сидевшего в новом костюме на диване рядом с желтым плюшевым медведем, глядевшим на него своими пуговичками с нескрываемой ненавистью.
Ему было не до веселья, но это никого не касалось — остальным было весело. Сидишь и мучаешься, выкручиваешься: «Вы где работаете?» «Ах, только приехали, еще не устроились...» «А какая у вас профессия?» «Ах, значит, вы не педагог...» «А все-таки скажите, извините, конечно, за любопытство...» (Всем всегда непременно нужно знать, какая у него профессия!). «Ах, еще нет профессии...» «Вы, конечно, шутите». «А ваши родственники, они не придут на свадьбу?» «Ах, уехали в командировки... Жаль-то как».
Наконец, его и Ларису усадили в «Москвич — 408», украшенный цветами. Прохожие прямо пожирали их глазами, особенно Ларису. Рыжего угнетало все это — и прохожие, и «Москвич», он был зол и ненавидел в данную минуту и Евгения, и Лариску; не покидала мысль: «Подвели под монастырь, одурачили».
Он жалобно смотрел в окно «Москвича» на свободных людей на тротуарах, и с каждым метром его состояние ухудшалось. Он был готов выпрыгнуть из машины на ходу. Но... не зря учил его Евгений: «Все люди — эгоисты, нужно быть артистом, дипломатом, стратегом...» И он продолжал сидеть рядом с невестой, изображая лучезарную улыбку и радужное настроение.
Приехали. Каждый шаг давался с трудом. В загсе их встретила выходящая пара молодоженов и их родственники. Проходя мимо Рыжего, молодой жених с глупо-счастливой улыбкой на юном лице, ведя под руку еще более глупую и счастливую невесту, шепнул ему сострадательно:
— Погибаем, старик!
Рыжий зло на него посмотрел и послал, мысленно разумеется, к свиньям.
И вот прозвучали торжественные, слегка злорадные звуки брачного гимна. Появился церемониймейстер — невзрачная личность в очках (слуга дьявола) —и повел их с Ларисой в комнату, где за столом с гордым и победоносным видом восседала, словно богиня, девчушка с вздернутым носиком, годившаяся Рыжему в дочки. Подняв носик, стараясь при этом смотреть на присутствующих свысока, она начала зачитывать их совместное заявление.
Словно в глубоком тумане он увидел ползающего на коленях человечка с фотоаппаратом, свою дрожащую руку, подписывающую какие-то бумаги (вечно эти бумаги, вечно эти подписи! Окончание ли следствия, свадебный ли контракт — подписывай!), услышал чьи-то голоса, вторившие друг другу: «Да» и... приговор: «Отныне вы — муж и жена».
Кто-то лапал его руку. «А,— сообразил он,— это та штучка», и ему надели кольцо. Потом ему пришлось поцеловать невесту, и все им аплодировали. Остальное произошло в таком же приблизительно порядке, как на всех свадьбах в этом городе,— поздравления, объятия, поцелуи, шампанское и тосты: «Горько! Горько! Горько!»
Аквариум
Расставшись с Рыжим, Серый пытался разобраться в своих мыслях. Это было чрезвычайно трудно, и не потому, что шел он из ресторана,— просто жизнь сложна. Рыжий — неудачник — женился... Рыжий — вор. Воры из неудачников — это люди, из-за умственного недостатка терпящие обиды и ненавидящие за это общество; жаждущие свободы и мести, униженные, они хотят одного — возвыситься над всеми. Напоминал Рыжий Серому рыбу в аквариуме, а потом ему показалось, что и сам он, быть может, в аквариуме...
Рыба живет в аквариуме — в иллюзии большого пространства. Но ударившись носом о стекло, она убеждается, что пространство ограниченно. Она видит, что жизнь за прозрачной преградой есть, не понимая, что для нее там жизнь невозможна. Отгородившись от жизни невидимой преградой из собственных привычек и образа мысли, люди тоже часто создают аквариум для себя, им кажется, что окружающая жизнь им доступна, стоит только захотеть, и можно в нее войти: но наступает время, когда в подобном аквариуме делается душно и голодно, а созданная собственным характером ограда не выпускает.
...Мой аквариум — одиночество. Одним людям я симпатизирую, другим нет, но ни с кем мне не хочется быть откровенным. Откровенным я могу быть, только когда выпью, а почему так, мне трудно понять. Возможно, мое одиночество от того, что весь я какой-то раздерганный. Большая часть от меня на Урале осталась (в Сибири тоже), часть — в Швеции, с моей матерью, от которой все нет и нет писем. Часть от меня — на родине, на острове, и остатки — здесь, в Молдавии. Собраться бы мне как-нибудь воедино, и тогда я, наконец, освобожусь. Увы, жизнь складывается далеко не так, как мечталось перед освобождением, хотя бессмысленно надеяться на какой-нибудь результат, когда даже не знаешь, к чему стремишься. Пока лишь к одному — утвердиться в жизни, стало быть, удержаться на воле.