Серый много врал в жизни и считал, что быть свободным от лжи — трудно, хотя, конечно, не жизнь заставляет людей делать подлости и лгать, а порочность собственной натуры. Он долго считал, что нет на свете людей, говорящих только правду, разве самые подлые негодяи не прикрываются именем правды, а честные люди нередко не находят правду столь непривлекательной, что торопятся покрыть ее прекрасной тканью из лжи и обмана?
Йог ему нравился потому, что говорил живо, искренне. Искренность же — могучая сила, способная покорить каждого, у кого в груди живое сердце.
Однажды раздался звонок в дверь его квартиры. Открыв, он увидел двух граждан, пришедших к нему, оказывается, чтобы сбить с него спесь. Эти посетители — пожилые люди с глубокими морщинами на лице, коловшие Серого проницательными беспощадными глазами, — сразу же начали излагать причину своего неожиданного вторжения.
Один из них оказался инвалидом войны. Он сказал, что «Записок Серого Волка» не читал и читать не собирается, потому что недостойно читать всякую мерзость про жизнь подонков и предателей Родины, а прощать бывших гитлерюгенд и воров он отказывается, в их перевоспитание не верит и не поверит никогда.
Второй посетитель был когда-то сотрудником колонии. Он изучил биографию Серого и теперь обвинял его во всех смертных грехах, в частности в нелегальном переходе советской границы и принадлежности к буржуазному националистическому подполью. Он возмущался тем, что мерзавца и бандита, врага общества «прижали к сердцу», что ему платят большие гонорары, причем этот «нацбандит», по его мнению, не описал и половины своих злодеяний, а только прикрывался тем, что, мол, был в те времена подростком.
В таком роде они проговорили около двух часов, и Серый их слушал терпеливо, созерцая мысленным взором эшафот с виселицей и себя, на ней качающегося. Он держался робко и миролюбиво и даже предложил им кофе. Кофе они не хотели и сказали, что пришли как принципиальные люди, чтобы посмотреть, есть ли у него лицо и какое оно, и если есть, высказать в это лицо все, что думают. Они рекомендовали Серому обратиться к собственной совести и произвести в своей душе санитарный день. Сами же обещали постучаться в газеты.
Затем пришел лысенький человек — аккуратный и элегантный, очки на носу и ни единого золотого зуба во рту. Усевшись в кресле, видавшем уже немало посетителей, он представился: Анатолий Анатольевич. Было ему далеко за сорок. Поизучав несколько минут Серого, он определил для себя, что Серый и есть «эта романтическая личность» — Вор, он же Писатель...
Он сказал, что еще легко понять тех, кто, не зная волка, не лезет в его шкуру, а начинает, как бы глядя из столичного окна, воображать романтику мест не столь отдаленных, где одни водят, а другие послушно ходят. Но зачем понадобилось Серому, взявшись за перо, искать тропинки с гарантией, чтобы пройти и не ушибиться?
Он сказал, что Серый начал за здравие, но кончил за упокой, что все у него сводится к ответственности человека перед собой и обществом. Он высказал мысль, что Серый просто устал от жизни, решил дорваться до сытного стола, и пожелал ему приятного аппетита. Если же кто-нибудь хочет протрубить об истинах, он должен заявить о праве избранных на исключительность, смешно подумать, что все рождаются равными, сильная личность — исключение и права у нее — особые. Вот об этом и надо писать, а не разводить кляксы.
— От тебя, как от личности, провинившейся перед обществом, будут ждать рвения, — говорил он, — к тебе относятся как к человеку с комплексом вины и ждут искупления... Ну что ж, служи. Будешь писать книги с фальшивым оптимизмом и с гнилыми восторгами: нашел свое призвание в радостном труде, катая бочки с капустой, коллектив помог обрести доверие... Все то, что можно прочитать в любой многотиражке. А жаль. Я всегда считал, что о нашем брате может написать лишь наш брат. Еще ни одному писателю не удался этот жанр.
Лысый был вор и образец изысканности, справочник хороших манер, хотя отсидел в тюрьмах лет двадцать и по сей день еще «не завязал». Ловкий шулер, он был всегда при деньгах, плевать хотел на законы общества, да и на правосудие тоже. Его жизнь была отягощена пристрастием к театру. Он попросил у Серого чего-нибудь выпить и долго читал наизусть — от Шекспира до Евтушенко.
И наконец, приходил к Серому Вертинин. Сначала он позвонил по телефону, представился и поинтересовался, как у Серого идут дела. Серый ему объяснил, что мог бы запросто купить двухкомнатную кооперативную квартиру в любом районе города с видом на какое-нибудь другое место, но не хочет расстаться с хором новорожденных, исполняющим ему по утрам гимн жизни, с одной стороны, а также с похоронными маршами, развлекающими его изредка со стороны старого Миусского кладбища. Затем этот человек поинтересовался, каким манером Серый творит: на машинке стучит или вручную старается. Узнав, что старается Серый вручную не потому, что боится мешать соседям, а исключительно из уважения к искусству, Вертинин сказал, что если Серый уделит ему несколько минут, он ему подарит японскую авторучку. Ради японской авторучки Серый был готов принять сто человек, хотя писал простым карандашом.
Пришел Вертинин в назначенный час: аккуратный, с черными локончиками. Еще раз представился и развалился в кресле. Они беседовали до полуночи, выпили бутылку коньяку, кофейник кофе, выкурили три пачки сигарет «Мальборо» (один Вертинин), посетовали на дороговизну коньячных изделий, осторожно и умеренно покритиковали власти и обсудили возможные варианты улучшения международной политики, коснулись также изъянов в кинематографии. Говорил главным образом Вертинин — участник (как можно было понять из его речи) и руководитель многих дипломатических миссий как на Востоке, так и на Западе, близкий знакомый и даже (это он особенно подчеркнул) друг многих высокопоставленных лиц. Серый слушал с неподдельным восторгом его рассказы о том, как он ездил на охоту в Саяны с одним членом правительства, как проводил время в обществе других больших людей, высказывания которых постоянно приводил в разговоре.
Среди многочисленных вопросов, заданных Серому Вертининым, был один, который задавали все посетители. Многих интересовало его семейное положение — женат ли он, собирается ли жениться, сколько намеревается завести детей и т. п. Но больше всего многих людей интересовала судьба его родных, проживающих в Швеции, — матери, сестры и брата.
— Если вас отпустят их проведать... вернетесь? — спросил Вертинин, с любопытством разглядывая Серого. — Здесь-то вы главным образом в тюрьме сидели. Там же у вас близкие родственники... И никто вас за это не осудит...
Серый задумался. Его настороживала небольшая деталь: откуда у такого изысканно культурного человека цинизм, который простителен какому-нибудь бродяге? И почему его так волнуют планы Серого, связанные с желанием повидать родных?
И вот в душу Серого закралось подозрение: а не агент ли Вертинин иностранной разведки, рассчитывающий на что-то в дальнейшем?
«Если это так, — лихорадочно соображал Серый,— нужно этого гада осторожно и умненько заманить в ловушку и разоблачить. Если «они», — подумал он, имея в виду иностранную разведку, — не дураки, то, зная о моей симпатии к женскому полу, сделали бы вывод, что женщина скорее войдет ко мне в доверие. Значит, они бы подослали ко мне женщину. Но, — продолжал он соображать, — может быть, «они» не считают меня дураком, ведь такой вариант я разгадаю. Вот они и подослали ко мне мужчину. Однако человеку впечатлительному меньше всего свойственно логическое мышление и они, будучи не уверены в том, что я действительно готов к появлению женщины, не должны были подсылать мужчину...»
И он решил ждать женщину. Он был благодарен людям, создающим шпионские фильмы, подготавливающие потенциальных шпионов, а также предупреждающие несведущих, то есть их потенциальных жертв. Вопрос же о Вертинине до поры до времени остался открытым.