Сирье успокаивала его, говорила что-то, но он уже ничего не слышал, он уснул и что-то видел во сне, но это был хороший сон. Где-то заплакал ребенок, кто-то на кого-то кричал, где-то хлопали двери, но он ничего не слышал, счастливый, уснув в объятиях Сирье.
Он проснулся сразу, посмотрел на Мари и встал. И увидел на стенке клопа, и уже не сомневался, что это клоп. Нет, это была не божья коровка...
— Ты чудные вещи вчера говорил, — сказала она.
— Разве? — он не помнил.
— Ты искал какую-то сторону...
Она еще что-то говорила, а он не слушал, пытался вспомнить вчерашний вечер — боялся, не наговорил ли лишнего.
Он встречался с разными людьми, потому что жил среди них, и у каждого была своя правда, но которая правда все-таки настоящая, он не знал. Кто мог быть судьей? Совесть? Он не понимал, что это такое, он воспринимал только конкретного человека.
В тот вечер она сама остановила его на улице и спросила:
— Почему вы за мной следите?
Он признался, что опустил в ее почтовый ящик пачку писем.
— Значит, вы и есть Серый Волк? И это все правда, что вы там понаписали? — У нее был приятный голос.
Он сказал, что все правда.
Была ранняя весна, было холодно, и она пригласила его в дом. На третьем этаже она открыла дверь, они вошли. Тут появилась худющая женщина, молча приняла у Этель ее пальто. Он тоже разделся и снял обувь.
Она сидела на диване, курила, и было приятно смотреть на ее длинные, тонкие, белые пальцы, на ее руки, на кольца дыма, поднимающиеся спиралью к потолку.
— Неужели вы воображаете, что я могу вас полюбить? Ведь вы же...
преступник. Преступление еще никогда и никому не приносило счастья...
О, как много правдивых слов говорила она в тот вечер, но эти слова не доходили до его сознания, они не имели никакого отношения к Сирье.
— Скажите, вы... воруете? — спросила она. — Да? Вещи? Деньги? Драгоценности?.. У вас, наверное, бывает много денег... Но они же чужие...
Она рассматривала его с явным превосходством, как человека весьма любопытного, но далекого от цивилизации, и была права, потому что действительно, будь у преступника хоть пять высших образований, цивилизованным человеком его считать нельзя. У Серого же образования не было, а в данную минуту его к тому же страшно мучили рези в животе.
— Ваши письма,— сказала Этель,— пострашнее рассказов Эдгара По... Вы читаете книги? Был такой писатель, писал страшные истории...
«Однако она совсем не такая, какой я ее представлял, — размышлял Серый Волк,— она не простая и не душевная... Да, она — светская. Она знает о своей красоте и, будь покоен, она красоту свою дешево не продаст. Ей надо «удачно выйти замуж» — так, чтобы хватило на всю жизнь».
Серого она не боялась: стоило ей крикнуть, и появилась бы та молчаливая мумия — родственница или домработница.
Он смотрел на нее, на все в ее доме, и все говорило о достатке: дорогие картины, ковры, красивая мебель, корзины с тепличными цветами, безделушки. И опять портрет — того молодого человека, которого он с нею видел не раз. О, его портреты были всюду: вот он в свитере, с трубкою, похож на молодого яхтсмена; вот он в пальто с меховым воротником, улыбается загадочно, похож на киноактера; вот он смотрит в бинокль с капитанского мостика... Уж этот-то пижон наверняка перспективен. Такие люди, как Этель, да и этот позер просто не захотят поверить, что существует жизнь, которую прожил Серый. И сам Серый, наверное, вызывает у них такое же чувство, как нищий в электропоезде: зачем он, дать ему копейку или сделать вид, что его и нету совсем...
— Это Ренуар. Портрет Жанны Самари, — сказала Этель, видя, что он рассматривает картины. — А это Домье... «Сладкие воспоминания». Вы знакомы с историей живописи? — в ее голосе явная издевка.
О нет. Но интересная картина всегда интересна, знакома тебе ее история или нет. Ренуар, Домье... Тут она включила радио, послышалась приятная, но грустная мелодия, и она его спросила, как ему нравится Сибелиус...
Нет, он даже не слышал фамилии Сибелиус. Глядя на «Сладкие воспоминания», он вспомнил ее вопрос о том, много ли бывает у него денег, и соврал, показывая на «Сладкие воспоминания», что у подобной старухи недавно стащил из древнего сундука мешок с какими-то неизвестными старинными украшениями и монетами. О, это совеем другое дело... Нищий, нашедший бриллиант, — почти человек.
Она стала его подробно расспрашивать об этих монетах, и Серый нарисовал на бумаге какие-то фантастические чудища, пообещал принести ей пару пригоршней, показать, если она позволит; и она позволила, даже обещала познакомить его со своими друзьями и начала разрабатывать варианты, как и где провести вечер. Видно, она этими монетами здорово заинтересовалась.
...Сибелиус, Ренуар, Домье... Неужели этот мир недоступен ему, неужели недосягаем? Нет, Ренуар существует для других людей, таких, как настоящая Сирье, и в таком случае... Кто знает, может, этот мир не так уж и недоступен, хотя и очень далек...
Потом настал день, когда ушла ненависть.
Тишина. На берегу реки Пярну в такой ранний час никто не гуляет, река гуляет сама. Впрочем, здесь, в устье своем, она уже заканчивает прогулку, здесь она выходит в море, на большое водное собрание.
На берегу реки несущей к морю куски льда, рядом со старым рыбацким баркасом, пролежавшим на этом берегу уже, наверное, не одно десятилетие, сидел на бревне человек в коротком сером пальто, в велюровой шляпе, в лыжных ботинках. Человек был спокоен и тих, как это утро. В только что минувшую ночь, в последнюю волчью ночь, было покончено с ненавистью затравленного зверя, которую он долго в себе носил, не зная, как от нее избавиться. Теперь он избавился. И помогла ему в этом смерть. Наверное, права была Мари, сказавшая: «Для того, чтобы не ненавидеть, нужно любить». Она была права, но от ненависти до любви не всегда один шаг...
Перед тем как этому случиться, он много думал. Лишить человека жизни может только закон, тот же, кто лишает жизни человека незаконно, является убийцей. Если Орас или кто-нибудь из его людей убьют его — они убийцы; если он убьет кого-нибудь из них, — он убийца, ибо в обоих случаях это происходит незаконно и без суда, просто потому, что первым нужно избавиться от него как от свидетеля, не желающего разделить с ними их дело и судьбу, а ему нужно избавиться от их преследования.
Но он додумался еще и до такой мысли. Те, кто во время войны был на стороне оккупантов, сегодня вышли из лесов, сдались на милость победителей, с тем чтобы быть затем осужденными или помилованными, но так или иначе приобрести душевное равновесие и возможность жить общественной жизнью. Те же, кто охотился на его, Серого Волка, жизнь, фактически остались в лесах, где и были врагами, ибо продолжали грабить и убивать, считая себя на вражеской территории.
Следовательно, если за Серым Волком как за беглецом из тюрьмы и вором охотилось правосудие и он поставлен вне закона, так и за ними правосудие охотилось, и они тоже были вне закона, хотя, быть может, об их деятельности закону было еще неизвестно. И, стало быть, перед лицом закона все они — одна сторона, один двор, то есть он и его враги, они — враги общества. Значит, их внутренние дела, как внутренние дела во вражеской армии, правосудия не должны касаться. Ведь если б оккупировавшие когда-то Эстонию фашисты перестреляли друг друга, разве это касалось бы правосудия советской Эстонии?..
И подумал он, что если это так, то Орас, убив его, возможно, в глазах закона и не убийца, раз он убил себе подобного. Тогда, убив Ораса, Серый тем более не убийца. Голодные волки едят друг друга... Орас страшен не только Серому, он лютый враг всего общества, советской власти. Эти мысли созревали по мере того, как ширилось и искало выхода отчаяние Серого. Рождалась решимость рассчитаться с Орасом, и Серый инстинктивно искал этому моральное оправдание.
Он убил своих врагов, тех, кто покушался на его жизнь, они нарушали барьер безопасности, они слишком близко подошли к затравленному волку, так близко, что это стало для него опасным.