Где это видано, чтобы один противопоставил себя всем? Он понимал: один не может знать больше, чем знают миллионы, а правым бывает
тот, кто знает больше. Значит, он неправ? Тогда что же... сдаться на милость правосудия? Снова тюрьма, колония...
Было еще одно место, которое он любил, потому что чувствовал себя там будто на необитаемом острове. Этот чердак четырехэтажного старого дома он открыл случайно. Здесь за одной из труб он соорудил постель из матраца, овчинной шубы, одеял и даже подушек. Он отгородил эту щель от остальной части чердака мебелью, вышедшей из употребления, и время от времени посещал свой «особняк», отсыпался около беспрерывно гудевшей от ветра трубы.
Сюда он и пришел теперь, чтобы отлежаться. Обычно он выходил из своего убежища после двух-трех часов ночи. Ночью на улицах тихо и спокойно и сам город кажется добрее, чем днем. Гуляя по ночному городу, он непременно останавливался у стендов при отделениях милиции «Разыскивается преступник». Особенно запомнилось ему добродушнейшее старушечье лицо. Эта бабуля устраивалась няней, а в отсутствие хозяев обкрадывала их. Разглядывая милое старушечье лицо, он представлял рядом с нею свой портрет, но с надписью: «Пропал человек»...
Он подолгу не вылезал из этого логова, спал, мечтал, ловил голубей, стрелял из рогатки в крыс, пытающихся оспаривать у него право на эту дичь.
Началось все с кашля. Затем появилась температура. Он лежал и хрипел. Набравшись сил, он кое-как спустился за бутылкой водки. Забравшись обратно, выпил водку и... уже ничего толком не помнил. Он бредил, задыхался от кашля. Так прошла целая вечность. В полубреду, слабея от голода, он готовился тихо перейти в мир иной, и это ему наверняка удалось бы, если бы этот чердак находился в каком-нибудь другом городе: ведь только в Таллине еще живы трубочисты.
Серый не помнил, как черный человек постоял, удивленно рассматривая его, прислушиваясь к его стонам, а затем доставил Серого вниз — трубочист жил в полуподвале. Этот черный человек безропотно слушал бредовые рассказы Серого, в которых действительность и фантазия смешались. Серый туманно представлял, что черный человек, пахнущий обычно сажей и смолой, иногда перевоплощался, становился белым, и пахло от него тогда камфарой, а Серого кололи в тощие руки дистрофика. Потом мало-помалу в его крепнувшее сознание проникла женщина, от которой тоже пахло камфарой. Она давала ему таблетки, но остальное время была где-то на расстоянии — в кухне, как выяснилось. Оттуда до Серого доносились приглушенные голоса людей не только днем, но и по ночам. Это длилось долго. Постепенно он стал понимать происходящее. Этому содействовали горячее молоко, овсяная каша и мясной бульон, которыми его кормили с того дня, как в этом доме появилась молодая женщина с голубыми глазами и мягкими пальцами. Наконец, состоялось знакомство с черным человеком — одиноким трубочистом Томасом.
Когда Серый окреп и стал выходить на улицу, Томас ему сказал, что пора отработать задолженность: на несколько дней ему понадобился помощник.
— Ведь ты, судя по всему, верхолаз...— сказал Томас.
Серый не стал говорить, что страдает боязнью высоты и ходит только по плоским крышам, он послушно влез в такую же черную спецовку, какую носил Томас.
— Вот как пройдешь через чистилище, —иронически, хотя и дружелюбно, сказал Томас, — устраивайся в нашу артель трубочистом. Народ у нас снаружи черный, но внутри чист.
Серый притворился непонимающим, но Томас добавил:
— Жизнь — как шахматы: когда играешь сам, ни черта не видишь, когда играют другие, — со стороны видишь все. Со стороны виднее...
И еще через короткое время:
— Мой отец был пекарь, но тоже хватил лиха. Он партийный был... А ведь благодаря тебе я познакомился с Лууле, с медсестрой нашей. Это тебе она сестра, а мне женой будет. Пока ты болел, я время не терял — свою судьбу обрабатывал. Сможешь, оставайся на свадьбу.
Однажды вечером Томас позвал его погулять... по крышам. Он взял что-то наподобие короткой легкой лестницы, и они поднялись на тот же чердак, в котором раньше обитал Серый. С помощью лестницы они спустились на крышу следующего дома. Он стоял нежилой, неживой, приготовленный на слом. Смирившись с судьбой, он лишь гремел оконными рамами на ветру. Отсюда открылся сказочный мир труб, флюгеров, крыш, башен, антенн, залитых лунным светом.
— Чудесно наверху ночью. Весь мир кажется иным. Здесь я впервые узнал, что утро в морозную погоду состоит из различных красок: ночью, в безлунье, небо черное, затем наступает синее утро — небо становится синим, потом — серым и затем уже белым, когда снег всему диктует свой цвет. И мысли здесь приходят чудные. Например, мне здесь кажется, что я буду жить после моей смерти, всегда...
Серый смотрел на сказочный город внизу и на человека, превратившегося так внезапно из трубочиста в поэта.
— Мне кажется, — продолжал Томас, — что я уже жил до этой жизни, что человеку предстоит жить бесконечно, много раз умирая и рождаясь вновь. Ведь люди все забывают, все эти краски, и запахи, и чувства... А надо в это так всмотреться, чтоб ничего не забылось.
Серый смотрел зачарованный на реальную сказку. Это же был тот самый мир, где он даже своей тени боялся. Нет, ему не хотелось так уж запоминать свою теперешнюю жизнь. Отсюда, с крыши при лунном свете, она ему казалась такой неприглядной, что всматриваться в нее он не хотел.
В тот день, когда Томас отправился за Лууле, чтобы повезти ее в загс, Серый, не желая быть свидетелем чужого счастья, ушел. А вскоре затем настал конец волчьей ночи. Произошло это совсем обыкновенно. Так закончился этот бег, длившийся немногим более года.
В первую ночь в тюрьме ему снился страшный сон: рубили дуб на острове. Этот могучий великан, проживший, наверное, сотни лет, окружили свирепые люди и ожесточенно рубили его, пока он не рухнул; и когда он упал, страшным криком, шумом наполнилось все на земле, а на Серого Волка со всех сторон по воздуху летели окровавленные трупы Ораса и Каллиса, их было много, они парили в воздухе, размахивая руками, болтая ногами; где-то рядом танцевали, распустив длинные бесцветные космы, проститутки; все шумело, кричало, визжало, и конца этому не было. Он понимал, что это сон, и хотел проснуться, но не мог, и видел море, почерневшее, как и небо, от грозовых туч, казалось, на него опрокинулись ливни и все время раздавался страшный, не прекращающийся треск падающего дуба...
И еще несколько ночей после этого ему снились страшные сны, в которых повторялось убийство дуба; он видел бежавшую от каких-то людей Сирье и мчался за ними, чтобы защитить ее, но не мог догнать; а потом сам спасался от людей, стремящихся убить его самого, и в снах своих он всюду искал Сирье, только она не нашлась до тех пор, пока однажды на допросе в кабинете следователя он не увидел на столе старый журнал мод, раскрытый на странице, где была картинка, изображавшая молодую светловолосую женщину, босую, сидящую на диване среди цветов.
Он попросил у следователя разрешения вырвать эту картинку. Следователь был не злым человеком, он разрешил. Через несколько лет эту картинку переснял один знакомый фотограф, и это фото стало для него символом чистоты. Серый повсюду носил его с собой, никому не показывал, хранил как талисман. И кто знает, может быть, и Сирье помогла Серому Волку побороть в одиночестве камеры, наедине с собой, в уединении с нею последние остатки ненависти и разобраться в душевном хаосе. Кто знает, может, именно она сделала то, чего не в состоянии были сделать никакие внушения, никакие слова. И все хорошее, что он по крошечке собрал в жизни, он наверняка получил от нее — Сирье.
Родные места. Бессоница
Чебурашка ожила на острове. Она была похожа на худенького шустрого мальчугана в своих синих джинсах и в тельняшке, и Серый прозвал ее «Юнтсю», что на эстонском означает «малыш». С утра они брали лодку и уходили в море, Чебурашка плескалась и плавала на четвереньках по морскому дну, там, где ее устраивала глубина. Она пищала в страхе на большой волне, и все же, когда он, плывя за лодкой, вдруг стал «тонуть», она героически гребла против ветра, чтобы спасти его. Она наслаждалась ягодами — земляникой, черникой, и сама стала персикового цвета.