Никогда раньше радость другого человека не доставляла такого удовольствия Серому: Чебурашка, как ребенок, радуется морю, путешествию, а он счастлив, что сумел дать ей это удовольствие. Она впервые купается в море, и, черт возьми, он растроган ее детским восторгом. Они вдоволь побродили по спокойным лесам, побывали в Замке и в доме, где жил когда-то Серый Волк, смотрели, не уставая, на поразительные, мгновенно меняющиеся краски острова. И сердце Серого болело от утрат, от невозможности вернуть детство и переиграть жизнь. Какое все-таки счастье, что в любое время можно приехать сюда, — лучше этого острова нет в мире места.
В бухте Курессааре Чебурашка увидела островок Лаямадала, покрытый доломитовыми плитами — серым островным мрамором, в центре островка высился — воздушное белое строение — Дворец отдыха горожан; она увидела легкие белые мосты, ведущие на островок от мощенного доломитом берега с уютными приморскими кафе и ресторанами, где оркестры играют хоть до утра, не мешая спать горожанам... В центре парка вместо старого, переполненного крысами курзала высилась комфортабельная гостиница. На месте мясокомбината, спускавшего некогда свои отходы в бухту, были построены вместительные корпуса грязелечебниц.
— Как красиво! Какие милые эти беленькие силикатные дома! Как они омолаживают город...— восторгалась Чебурашка.
Серый не мог восхищаться вместе с ней. Конечно, индивидуальные дома, построенные по последней моде, с гаражами для автомашин, красивы, они доказывают, что островитяне сегодня живут куда лучше, чем владельцы последних личных тракторов двадцать пять лет назад. Дома эти, бесспорно, свидетельствуют о вкусе своих владельцев, и травинки в крохотных декоративных садиках подстрижены по одной, но стоит из такого садика выйти на улицу, можно ногу сломать на побитых тротуарах. Нет, они не молодят город, такие дома, скорее даже старят его, потому, может быть, что подчеркивают разъединенность людей, из которых каждый думает только о себе, не зря они так и называются — индивидуальные застройки. А может быть, Серый просто придирается...
Серый чувствовал себя счастливым. Вспоминал вопрос, которым преследовал его Вертинин: где твоя сторона. Здесь, на острове, легко дышалось и думалось, и ему казалось, что раз есть у него хоть один человек, которому он нужен, есть друзья, и они любят его, есть дело, в котором, конечно, нужно еще совершенствоваться, но оно уже существует, его дело,— раз все это так, то все просто. Там, где твои друзья, где тебя уважают, где ты нашел свое дело в жизни, лишь там ты можешь считать себя человеком, а там, где ты себя почувствуешь человеком,— там и есть твой двор, твоя сторона.
Серый родился на острове, долгие дни разлуки и трудный путь назад — через всю жизнь — заставили его полюбить остров во сто раз больше, и если случится, что однажды исчезнет в морских пучинах остров, это будет равносильно тому, что умерла мать. Его двор — это и остров, на котором он родился.
Быстро прошли беззаботные дни первого настоящего отпуска Чебурашки. Им предстояло возвращаться в Москву, к тем, кто уже не умеет жить без городской толчеи, без телефонных звонков, без гула городского транспорта, без вечной спешки, словом, без большого города.
Перед отъездом они сходили в лес, где рос можжевельник, и выкопали куст, чтобы увезти с собой: пусть растет он, этот житель острова Сааремаа, на балконе своего земляка в далекой Москве, пусть напоминает об острове. И на обратном пути Серый раздумывал о том, что все же жизнь хороша, только радоваться ей в одиночку — дурацкое занятие. Он радовался, что жива Сирье, она богата, как сама судьба, только улыбается она не всем. Улыбается Фортуна только тем, кто ее улыбку заслужил — страданиями, борьбой или любовью.
Москва, что называется, схватила их прямо на лету и втянула в ритм своей бурной жизни.
Но прежде чем она их успела схватить, едва они вышли из аэропорта, их остановил друг Вертинина, одетый в сногсшибательный полосатый костюм. Он вынырнул из толпы с толстущим немецким портфелем в одной и японским зонтиком в другой руке. С какой-то похоронной торжественностью, бегая глазами, он сообщил новость: Вертинин покинул их насовсем. Он — жертва обстоятельств, которые оказались сильнее его чувств, он был где-то за границей и узнал, что в Швейцарии живет его двоюродная мать, то есть вторая жена его отца, и его ожидает наследство... Словом, Вертинин сделал свой «выбор».
В это время подлетело такси, а за рулем сидела молодая особа в юбке, образец оптимизма, с замечательным вздернутым носиком.
— Чего стоите! — крикнула она им.— Садитесь, скорее же!
И Серый с Чебурашкой подчинились. Серый ничуть не удивился новости. Вертинину так хотелось казаться сверхчеловеком, а ведь суперменство не отягощает людей совестью или любовью к своей стране, для них важнее всего свое «я»...
Машина вылетела с территории аэровокзала, провожаемая энергичными жестами шоферов других такси, ждущих своей очереди.
— Не помнут ли вас как-нибудь ненароком? — деликатно поинтересовалась Чебурашка у их бедовой водительницы.
— Черта с два, — ответила эта проказа презрительно, — они меня не узнают: сегодня я каштановая, а завтра рыжая буду. Пусть ищут. Тоже мне — мужчины, женщину Не могут без очереди пропустить... И пусть не ротозейничают, жизнь таких не любит, а женщины и подавно.
Они узнали, что зовут ее Катей, что объездила она уже полсвета, а поскольку у нее еще полжизни впереди, она надеется объездить и вторую половину. Разделывала рыбу на острове Шикотан в Крабозаводске (знакомое место Серому, поговорили о нем), была на целине, где и научилась шоферить; на стройках различных; объездила в одних шлепанцах весь юг...
— Всю страну посмотрела.
— И как она вам показалась? — спросила опять Чебурашка.
— Как море, — сказала Катя и обогнала зазевавшегося «частника».
«Как море...— подумал Серый. — А ведь так оно и есть: море волнуется, шумит, штормит; на волнах пена, она шипит, как кислый квас, клокочет и, наверное, воображает, что она и есть сущность моря, его лицо, его сила. Но не пена, не волны носят суда. Глубина — это и есть море. Сила моря в серьезной, грозно молчаливой глубине — гордой и непокорной».
В любом море встречаются рифы подводные, камни, скалы, готовые потопить твой корабль; море и страшным может быть: если в шторм попадешь, если плавать не умеешь. А разве не брызги эти капли большого человеческого моря, разве не они помогли тебе прийти в себя, когда ты почти свалился, избитый, почти перестал верить?..
Пока чередовались бесконечные светофоры, а Катя с Чебурашкой о чем-то беседовали, Серый понемножку задремал. Ему приснилась уральская дорога, по которой он шагал осенней ночью босой и грязный, засыпая на ходу, кувыркаясь в кюветы, шагал из последних сил, чтобы затем сказаться в отделении милиции в уральском городе.
Проснувшись у очередного светофора, он крепко схватил маленькую ручку Чебурашки. Приснившаяся уральская дорога навела его на воспоминания о других дорогах, по которым он шагал в безнадежное будущее, темноту, всегда усталый и чем-то или кем-то преследуемый: разве он мог тогда надеяться, что настанет день, когда он поедет, наконец, к себе домой, и не один...
Ночь.
Тихо, дом спит. Только из-за двери Концентрата доносится приглушенная музыка. Серый сидит в кресле, и кажется ему, что он — один.
В трех метрах от него спит Чебурашка. Большая синяя муха, жужжа вокруг лампы, действует на нервы, но муху эту не убить — она тоже нервная, подвижная. Да, одиночество — это, наверное, нагрузка к улыбке Фортуны.
Казалось бы, все отлично: у него есть дом, маленький, но свой; у него жена, маленькая, но преданная; он живет в прекрасном городе, здесь живут его друзья; если ему понадобится интеллектуальный собутыльник, он такого, без сомнения, найдет; имеются у него и недоброжелатели, во всяком случае, если он где-нибудь сломает шею, найдется кто-нибудь, кто этому обрадуется... И все-таки чувство одиночества не оставляет его. Увы, нет.