—Нет там ничего!— оттолкнул я попрошайку и жадину.— Отстань! — в доказательство своей правоты я извлек из Кармана квитанцию за штраф:
—Видишь, больше ничего,
Шарик потянул носом. От квитанции, приобщенной к тайным запахам Кармана, по-видимому, потянулась к его ультразвуковому носу незримая и приятная дорожка, и нос отважно ступил на нее, желая изучить поближе незнакомый предмет, источающий привычный запах бутерброда. Приоткрыв пасть, Шарик шумно вдохнул, и квитанция, повинуясь этому радушному приглашению, скользнула прямиком на липкий язык обжоры. Теперь, пожелай я рассказать кому-либо о случившемся, у меня не было в доказательство такого важного документа, как квитанция. Она исчезла в пасти Шарика. Мне стало ужасно жалко квитанцию, и я взмолился, обращаясь к контролерше:
—Тетенька, дайте мне другую квитанцию! Пожалуйста! Можно другую?
—Конечно, можно,— отозвалась она.— Уплатите еще раз штраф — и получите новую квитанцию.
—Как это — еще раз?! — возмутился я.— Мы ведь уплатили уже.
—За тот штраф квитанцию вы получали. А у новой — и номер новый. Мы, милок, за них отчитываемся, это дело у нас строгое. Вот так-то... Лучше за собачонкой своей следи в оба. Она у тебя не то что квитанцию — и автобус того и гляди слопает.
Квитанция уплыла бесследно. Теперь и родителям не докажешь толком, как дело было. Разве что Алишер подтвердит.
И тут к автобусу вернулся дядечка с гусем. Он был встревожен.
— В чем дело, товарищи? — спросил он, обращаясь к контролершам.— Я все видел, могу рассказать... Это собака сама в автобус забежала, честное слово! Она сама зайцем ехала, мальчик ее не брал.
Контролерша смерила его ледяным взглядом:
— Уже разобрались, гражданин. Штраф уплачен.
— Ах, штраф!..— охнул дядечка.— Вот как оно обернулось. А я стою, жду трамвайчик и все смотрю на вас и думаю: ну чего они так долго?.. Штраф, стало быть. Вот как вышло...
Контролерша отчеканила:
— Ничего, порядок будут знать назубок. Мы, кстати говоря, вас в пример поставили.
— Меня?
— Вас и вашего гуся. Вы вот гуся просто так, живьем, в автобус не запустили. В клетку сперва усадили. И правильно. А он,— кивок в мою сторону,— и намордника не припас. Как пса своего назад повезет — не знаю. Пусть сперва намордник купит или на новый штраф денежки готовит.
— Что вы говорите!— дядечка открыл клетку и зачем-то взял на руки гуся.
— Вот! — протянул он мне клетку. — Держи.
— Зачем? — удивился я.
— Бери, бери. Собачонку в нее на обратном пути посадишь. Она просторная. А гусь у меня смирный. Я его и в руках донесу. Дочку еду навестить. За клетку не беспокойся. В поселке мне ее и вернешь. Я на Дачной живу. Дом девять. Принесешь.
Видя, что я колеблюсь, дядечка спросил контролершу:
— Как клетка? Сойдет вместо намордника?
— Оно похоже, что сойдет,— согласилась она. — Правда, маловата она. Но хотя бы на морду ее одеть можно. Главное ведь тут, чтобы пассажиры без покусов были.
Не давая мне опомниться, дядечка заспешил к трамвайной остановке, неся гуся как грудное дитя. Отошли и контролерши. Клетка стояла у моих ног.
Алишер смотрел на меня с усмешкой. Кивнул на Шарика:
— С собой возьмешь? Тебя же теперь во всех трамваях штрафовать будут. Это же сколько трояков! Не по карману... А в метро и вовсе не попадешь. А ты куда, собственно, собрался?
— В библиотеку. И еще — в магазин «Электроника», батарейки для калькулятора нужны.
Алишер дернул головой в сторону трамвайной остановки, и увидев, что дядечка с гусем все еще стоит, заторопил меня:
— Беги к нему! Живо! Отдай клетку,
— А как же?..— я осекся.
— Беги, говорю!— приказал Алишер,— Шарика я к себе возьму, в кабину. Не дело это — собаку в салоне везти, да еще без тебя.
Я ринулся к остановке, и скоро гусь был водворен в клетку.
Когда я вернулся в поселок, Шарик был уже в школьном дворе — отдыхал после всех приключений в своей будке около котельной.
Утром я прихватил для него кусочек колбаски и, как всегда, положил в карман, отлично известный Шарику,
Шарик привычно ждал у школьных ворот. Я не узнал Шарика. Он не крутил хвостом и не визжал. Смотрел виновато. Я не стал дразнить его и, достав колбаску, протянул ему.
Это было так непохоже на него.
Шарик задрал голову и, поскуливая, вывалил язык, будто показывал его доктору. Я глянул и обомлел: в глубине пасти к языку прилипло что-то, беспокоившее сейчас Шарика и даже (даже!) заставившее забыть о колбасе.
—Только, чур, не кусаться.
Шарик вновь заскулил, обещая быть паинькой.
Я закатил рукав рубашки и осторожно, двумя пальчиками, словно пинцетом, полез в пасть, тотчас обдавшую мою руку жаром — в пасти Шарика бушевала сауна! — и отлепил бумажку, приставшую к языку.
Это была квитанция! Та самая квитанция за штраф. Я рассматривал ее как чудо. Вещь, казалось бы, навеки сгинувшая в бездонной утробе Шарика, вновь была в моих руках.
Я вертел вернувшуюся из небытия квитанцию, не замечая, что выдавший мне ее сейчас Шарик уже проглотил колбаску и что его хвост, только что уныло волочившийся по земле, вновь стал неугомонным пропеллером и заставляет подозревать — не упряталась ли вековая тайна сомнительного, хотя и дразнящего вечного двигателя, в неугомонный хвост нашего Шарика?..
Если меня спросят, что легче всего на свете, я не стану долго размышлять над ответом. Ибо знаю: нет дела проще, чем нарисовать нашего Ваську Кулакова. Так, чтобы его сразу же рассекретили.
Знаю это как редактор стенгазеты «Улыбка», куда Васька попадает чаще, чем, к примеру, остальные ученики школы на все предметные олимпиады года Васька, можно сказать, бродячий сюжет стенгазеты. Ей без Кулакова неуютно, сиротливо.
А рисовать его легко вот почему. Во-первых, для этого вовсе не нужно уметь рисовать, а во-вторых, не нужно рисовать самого Ваську! Достаточно изобразить на бумаге его величественный помпезный чуб. Такой чуб — один на всю школу, а может, и на всю страну. Васькин чуб куда более знаменит, чем его же безжалостные щелбаны безответным малышам. После Васькиных щелбанов три дня больно причесываться, а на четвертый их можно забыть.
Зато чуб у него незабываемый. По нем книга рекордов Гиннесса рыдает...
Однажды я листал альбом рисунков какого-то японского художника. Он здорово любит море рисовать, особенно ловко у него волны во время шторма или цунами получаются. Совсем Айвазовский, только японский. На его картинах волны как живые драконы нависают над берегом, грозят рухнуть на него и смять, сокрушить все живое и уползти обратно в море, увлекая за собой бездыханный труп берега.
Чуб Васьки Кулакова — это настоящая волна цунами, взметнувшаяся и застывшая, как крутой трамплин. Достаточно несколькими яростными ударами фломастера взвихрить на листе стенгазеты привычные очертания яростного чуба, как всем становилось ясно, что речь идет о Кулакове.
Рисуя газету, я так и поступал — смело приделывая ноги и руки прямо к... чубу. Чуб шагал, отпускал щелбаны, говорил, получал двойки. Чуб жил в стенгазете, как Нос в одноименной повести писателя Гоголя. Но в отличие от Носа, ездил не в карете, а на велосипеде.
Постепенно в классе образовались две группы. Половина называла Ваську Кулаком; по фамилии и за драчливость. Другая половина - Чубом. Бывало, спросит учитель дежурного об отсутствующих на уроке, а дежурный, забывшись, выкладывает:
—Чуб не пришел...
Однажды биолог-ботаник Александр Григорьевич в шутку сказал, что такие, как у Васьки, чубы появляются раз в сто лет и являются памятниками природы — как реликтовый лес или родник среди скал. Правда, на том же уроке это не помешало ему влепить увесистую двойку обладателю памятника природы. Захлопывая васькин дневник, Александр Григорьевич с усмешкой заметил:
—Если ты, Кулаков, будешь и дальше так же скверно учить уроки, то стать тебе в будущем разве что главным хранителем в заповеднике под названием «Личный чуб». Если, конечно, государство объявит твой чуб заповедной зоной или внесет его в Красную книгу...