Мы заняли места на скамеечке, и Мурад тронул. Подкатили к воротам, и Галина Сергеевна побежала к вахтерше, пропустившей нас сюда. Я люто ненавидел сверточек, сковавший сейчас мои руки и почему-то подчинивший их себе.
Шефиня вернулась быстро. Она улыбалась.
— Все в порядке! Можете ехать. Привет директору! Приезжайте, еще что-нибудь подарим...
Створка ворот оскалилась, и мы вырвались на волю.
Всю дорогу Васька дурачился — колотил ботинком в живот барабана, громыхал тарелками и орал самодельную песенку:
Мы посуду не вернули, Цап-Царапа обманули.
Ай-люли, ай-люли, Цап-Царапа провели!
Пусть узнают все и всюду — утащили мы посуду.
Ай-люли, ай-люли, Цап-Царапа провели!
Я слушал Ваську и тихо ненавидел и его, и посуду, и всех остальных делегатов, начиная с себя.
Мумин Ахмедович встретил нас у ворот. Будто знал, когда приедем. Духовые инструменты мы скорбно внесли в актовый зал и сложили на сцене.
— Чего хмурые? — сощурился директор.— Устали, что ли? Или под дождь попали?..
И не ответишь. Попасть-то попали. Да не под дождь. И разве дождь — самое страшное?
Ночью мне приснился Цап-Царап. Хоть я его никогда и не видел. Он был похож почему-то на Штирлица я телогрейке, но стоял у своих, заводских, ворот, мрачно говорил всем входящим и выходящим из ворот две фразы — «Позор несунам!» и «Берегите рабочую честь». Иногда лез в кобуру за пистолетом, но в кобуре лежала почему-то кружка, а не пистолет. Потом к нему лихо подрулила наша шефиня Галина Сергеевна и стала уговаривать Штирлица перейти на другую работу — «Освободилась,— радостно щебетала она,— должность Мюллера». Страшно колотилось сердце, хотелось крикнуть: «Цап-Царап, не уходи!» Но губы были налиты свинцом. Цап-Царап мотал головой, шефиня не отставала, и тогда он грозно тянулся к кобуре и с удивлением доставал — кружку. Шефиня радостно смеялась.
На другой день Васька пришел в школу с расписной кружкой, улизнувшей вчера от Цап-Царапа. На перемене Кулаков пошел в буфет и, перелив два стакана компота в свою кружку, ухватился за ручку и долго процеживал — будто кит, ловивший в компоте планктон. Всем любопытствующим он охотно отвечал:
—Сувенир от Цап-Царапа! — и таинственно усмехался.
Наконец я не выдержал, взял с подноса чистый стакан, подлетел к Ваське и, перелив в стакан недопитый Васькой компот, пошел к раковине и тщательно вымыл кружку.
— Ты чего это? — опешил Васька.— Почему чужую кружку воруешь?
— Значит надо! — зло бросил я и зашагал из буфета. Я еще не знал, что нужно делать. А пока шел к своему портфелю. Потому что мой «сувенир» прятался в нем — я не решился оставить его дома, а может, просто не захотел. Не знаю...
Достав свою кружку, я зачем-то пошел в пионерскую, к Розе. Ноги сами повели... Рядом со старшей пионервожатой стояли Коля Барабанов и Андрей Никитенко. Увидя в моих руках кружки, они почему-то захохотали.
—Вы чего?— обиделся я. Было досадно — на душе кошки скребут, а эти веселятся. Им небось Цап-Царап с пистолетом Штирлица не снился....
Вместо ответа они расступились, и я увидел на столе старшей вожатой, рядышком с текстом Торжественного Обещания, три вчерашние кружки...
Рядышком я поставил еще две:
—Вот моя. А вот и Васькина...
В двери показался разъяренный Васька Кулаков. Лицо его было перекошено яростью, кулаки сжаты. Такими кулаками только и выдавливать кастрюли из анаконды. И пресс не нужен. Но он не успел вымолвить и слова.
—Васька! — обрадованно закричал Барабанов.— Молодец, что пришел! Честно говоря, не ожидал, что и ты поступишь по-пионерски...
Васька растерялся, даже кулаки разжал, пар из пресса выпустил.
—Видишь,— показал Барабанов.— Мы тоже, решили вернуть эти сувениры обратно. На фабрику. Посылкой. Нельзя было брать...
У Васьки отвисла губа.
— А я — что?..— залепетал он.— Я — как все.
И мы сели сочинять письмо, чтобы вложить его в посылку.
Мы написали:
«На фабрику посуды. Вахтеру Цап-Царапу.
Здравствуйте, уважаемый товарищ Цап-Царап! Возвращаем сувениры. Извините нас, пожалуйста. Мы нечаянно... И обязательно приезжайте в гости девятого мая. Позор несунам!.. Береги рабочую честь!.. С пионерским приветом!»
Почему мы звали Цап-Царапа приехать именно девятого мая?
Не знаю.
Может, потому что сегодня у нас тоже был самый настоящий день победы.
Над собой. Для начала — только над собой.
Перегорела лампочка фотофонаря. Его веселый красный глаз погас с жалким всхлипом. Что-то в лампочке зазвенело, хрустнуло, и лаборатория погрузилась во мрак.
Случилось это в самый неподходящий момент, когда Андрей Никитенко, фотолетописец нашей школьной жизни, прильнул к кювете, где в проявителе — красноватом в свете фонаря — выпекалось изображение Васьки Кулакова — героя вчерашнего воскресника на пустыре...
Весь воскресник Васька слонялся, не находя себе Дела и наотрез отказываясь взять в руки веник. Он оживился, лишь когда мы окружили пень, с которым мог совладать не хилый веник, а разве что бульдозер. С пнем надо было что-то делать — он нахально торчал в границах задуманной нами волейбольной площадки.
Васька слетал на велосипеде за топором и, задерживая на себе восхищенные взгляды девчонок, принялся неистово крошить пень. Пень стонал, вздрагивал, но убежать от приставшего к нему Васьки не мог. Пришлось бедолаге пню втянуть голову в плечи, то есть — в корни.
Андрей и запечатлел на снимке момент, когда Васька набрасывался на пень, ясно давая понять противнику, что намерен сжить его с пустыря.
И вот сейчас, едва проклюнувшись на фотобумаге, погруженной в проявитель, Васька со своим удалым топором окунулся во мрак — погас фонарь. Довести изображение до нужной плотности можно было лишь интуитивно. В кромешной тьме лаборатории Андрей окунул пальцы в кювету, поплескал лист, будто мог на ощупь определить — выпеклось ли изображение как следует и не пора ли купать его в чистой воде, а потом в закрепителе.
Но выбора у него сейчас не было, а жертвовать уже экспонированным под увеличителем отпечатком не хотелось. Набивший руку Андрей подумал, что дело это — не сложнее, чем рубить пень в солнечный полдень, и терпеливо довел его до конца, решив не бросать снимок на произвол проявителя, который в три минуты, не хуже крематория, равнодушно сжег бы до непроглядной темноты и Ваську, и пень, и топор.
Нащупав кювету с закрепителем, Андрей опустил в нее промытый отпечаток, тщательно упаковал разложенную на столе фотобумагу и минуты через три включил свет. Вынув из фонаря стекло, он убедился — лампочка и впрямь перегорела. Вот досада... Что же делать?
Он поднял голову. Посреди лаборатории, в глубокой трехметровой выси, у самого потолка мерцала лампа дневного света. Такую в фонарь не вставишь... А отпечатки ему хотелось сделать к завтрашнему дню. Нащупав в кармане монеты, выданные дома на обед, Андрей запер лабораторию и выскользнул из школы. Магазин был неподалеку.
Войдя в магазин, он уверенно свернул в угол, где обычно лежали лампочки. Ого, целая груда! Вот и отлично. Взяв лампочку вместе с картонной ее кобурой, Андрей пошел к кассе и удивился. За кассой сидел сам Динэр Петрович Суровцев — завмаг. Поймав взгляд Андрея, Суровцев заулыбался:
—Что, Васёк? Удивлен, что я теперь кассир? А разве Катька моя вам не рассказывала, что меня спихнули с завмаговских высей?
—Не рассказывала... Она с нами и не разговаривает...
—Ха-ха! Шучу... Видишь ли, кассир мой заболел. Такие дела... А арба должна катиться, вот и сел за кассу сам. Работа не пыльная. Что выбивать, покупатель?
—Вот, — показал Андрей.—Лампочка.
—И все?
—Фонарь потух. А я печатаю.
Динэр Петрович вкрадчиво притопил указательным пальцем нужные клавиши, касса хрюкнула и высунула чек — будто язык Андрею показала. Протягивая чек, Динэр Петрович задумчиво спросил: