Катя принесла кошелек, Динэр Петрович высыпал из него на постель лужицу монет, выудил два пятака, сгреб остальные монеты обратно в кошелек и метнул его Кате:
—Положи где брала.
—Можно я рубль возьму? — попросила вдруг Катя.— На кино. И на мороженое.
Динару Петровичу просьба не понравилась.
—Не мешай! — закричал он.— Видишь же — я очень занят. Умер я, умер! Дай сосредоточиться, не мешай. Вот воскресну — тогда и поговорим о финансах.
—Ладно,— уныло согласилась Катя.— А после дашь?
—Не мешай, говорю!— завопил Суровцев.— Вот пристала! Дети, называются. Нигде от них покоя нет. Умирать для хохмы — и то спокойно не дают.
Он вновь закрыл глаза, ловко положил на них пятаки — вверх орлом и, уже совсем приготовившись отходить к фотосъемке, вновь чертыхнулся и нервно окликнул фотографа.
—Эй, ты здесь?
—Здесь я,— отозвался Андрей, загипнотизированный всем, что происходило.
— Свечку одну подай. Горит которая. В руку давай! — Динэр Петрович, ослепленный пятаками, поднял руку и терпеливо задергал пальцами.
—А где свечку взять?— растерялся Андрей.
—Из подсвечника вынь.
Андрей пугливо коснулся стволом свечи торопливой ладони Суровцева, а он, схватив свечку, опустил
руки на живот, поверх простыни и смиренно затих.
—Снимать, что ли?— уронил Андрей.
—Давай скорее, пока свеча не начала течь. Пальцы ошпарит. Сымай!
Андрей принялся щелкать, живо меняя точки съемки. Едва он сделал последний кадр, как «покойничек» вскочил, вдел свечку обратно в подсвечник и стал дуть на ладонь, будто боялся, что она выкипит как молоко.
—Уф, горячо! — приговаривал он.— Думал, не выдержу.
—А как вы догадались, что пленка кончилась?— восхитился Андрей, радуясь, что Суровцев уже снова живой. Хоть и понимал, что происходящее — чушь на постном масле, а все равно страшноватенько.
—Чудак! Я же считал, когда ты снимал. Еле дождался тринадцатого выстрела... Когда будет готово?
—Хоть завтра.
—Ну, молодец. Я рад. Приходи, приходи. Ты же должен будешь забрать свою бленду.
—А... разве...— Андрей растерялся и умолк.
—Что такое?— сощурился Суровцев. — Я, брат, люблю так: товар есть — деньги на бочку, товара нет — разговора нет. А за блендочку не волнуйся, я ее теперь только тебе и отдам. Прямо в ручки — как и договорились. Значит, завтра товар будет?
—Будет,— пообещал Андрей, отводя глаза.— В это же время.
—Честное пионерское?
—Честное пионерское,— отозвался эхом Андрей.
—Так я жду...
Андрей торопился домой. Его разбирал смех. Сейчас, когда Суровцев с его странноватой выдумкой оставался позади, все случившееся представлялось ему уморительным кошмаром, и он, посмеиваясь, представлял, как станет, помирая от смеха, рассказывать эту невероятную историю друзьям.
Дома мать была не одна — к ней пришла соседка. Мать хлопотала на кухне, где они и судачили.
—Чего поздно ходишь?— покосилась мать.
—У Суровцевых был.
—Это зачем еще? — мать замерла у плиты.
—Катин отец попросил... фотографировал я его.
—Жулика этого?!— всплеснула руками мать.— Он же меня сегодня опять обсчитал.
Соседка закивала:
—Жук он известный, это уж точно. В чужую копейку как клещ вцепляется.
—А что случилось?— поинтересовался Андрей.— Он ведь за кассой впервые сидел. Кассир заболел.
—А он и рад!— оборвала Андрея мать.— Все они у него выучку прошли, все одного поля ягоды. Ему бы не завмагом и не кассиром работать, а в цирке фокусы показывать. Ловко умеет голову заморочить... Вот, к примеру, сегодня... я взяла пакетик риса, кулек сахара, хлеб и две банки консервов. Так он меня на двадцать одну копейку обсчитал! Точно говорю. Это я уже дома проверила.
—Может, ошибся он?— предположил Андрей.
—Чего ж на больше ошибся? — с усмешкой возразила мать.— Почему, спрашиваю, не наоборот? Меньше почему не взял?
—А ты бы вернулась в магазин и доказала,— не отступал Андрей.
—Докажешь ему! — взорвалась мать.— Задним-то числом.
—Это точно, точно! — закивала соседка.— Вот так и меня каждый день — хоть на гривенник, хоть на плюгавую копейку. Все жалуются. Ведь не копейку жалко, когда придешь домой и хватишься ее. Не копейку... А что обвели тебя как глупышку и недотепу. Что с мясом вырвали у тебя кусок души человеческой. Вырвали и не спросили — можно ли. Не копейку жалко. Дьявол е ней... Прямо как факиры! Салатное масло — и то прячут. Пустые бутылки несешь сдавать — не принимают. Решеток, говорят, нет. А уступи им по пятачку за бутылку — и без решеток возьмут, да и немытые тоже — дело это проверенное.
—Погоди! — спохватилась мать.— Фотографировал, говоришь? Это зачем же, позволь спросить? Что снимал-то у него?
В ушах Андрея сейчас набатно раскачивались, гудели и больно били его собственные недавние слова, поспешно сказанные Суровцеву. Вот эти — «Честное пионерское!..»
Честное... Честное... Честное… Честное...
«Ужас,— мелькнуло у него.— Кому же это я, выходит, обещал быть верным клятве?.. Покойнику-любителю?.. Плутишке, таскающему копейки у покупателей?» Неужели же теперь, когда он услышал о Суровцеве такое, он все равно станет печатать несуразные снимки с этими дурацкими пятаками?.. Но разве можно не выполнять обещанное, если тот, кому обещал... Если он отказался... Мысли путались, в голове нехорошо зазвенело.
—Так...— неопределенно протянул Андрей. — Пятнадцать кадров...
—Ого! Целых пятнадцать!— удивилась мать.— Не пожалел извести на него сколько...
—Он мне бленду за это даст,— виновато протянул Андрей.— Очень редкая вещь, а мне она нужна. От солнца.
— А за мать тебе не обидно? И вообще...— Она пристально глянула на Андрея и вздохнула.
Андрей проявил пленку. Кадры получились отменными. На двух Динэр Петрович царственно восседал за троном кассы, на остальных прилежно изображал смирного покойника. Лицо, простыни и свечи были черными. Негатив. Все на нем наоборот, дело известное... Отпечатки обещали получиться на славу — не подвели ни пленка, ни вспышка. Андрей прицепил кончик пленки к леске, цапнув его бельевой прищепкой. Часа через два пленка высохнет и можно будет печатать.
Он сделал десять отпечатков — бленда стоила того — и когда они с треском отлетели от зеркала электроглянцевателя, сложил снимки в пустую пачечку от фотобумаги и заспешил к Суровцеву — сдавать «товар».
Он подходил к дому Суровцевых в надвигающихся сумерках и словно спешил опередить их. Уже издалека удивили, насторожили неприветливо темные окна дома. «Спят, что ли?» — мелькнуло сердито.
Но все объяснилось просто — у калитки был наживлен на гвоздик листочек, а на нем — мельком, как бы наспех — его, Андрея, имя. Развернул. Из бумажки выпала аккуратно сложенная пятирублевка. Писал сам Динэр Петрович. Писал он вот что: «Андрей! Молодец, что сдержал честное пионерское. Жаль, но мы должны были срочно уехать в Ташкент на юбилей моего товарища. Вернемся только к утру. Готовую работу положи на подоконник — я оставил окно незапертым. А бленду, вот досада, увы, не нашел. Подевалась куда-то, железка чертова. Оставляю тебе пятерку. Деньги, брат, получше любой бленды — ими можно от чего хочешь защититься, а не только от солнца. Поздравляю с пятеркой, отличник!»
Вот оно как вышло! Стало быть, нет никакой бленды, пятеркой отделался. Хотя, если, рассудить, деньги большие — бленда в магазине в десять раз дешевле стоит. Если, конечно, продается.
Андрей неверными ногами ступил за калитку, двинулся к темному окну. «Не было у Суровцева бленды,— сказал себе Андрей.— Он с самого начала приговорил меня к этой пятерке и был уверен, что я обрадуюсь. И заманивал, заманивал... А мать на двадцать одну копейку обсчитал. И других тоже — в магазин уймища народу ходит. Уж не из тех ли копеек сбежалась эта моя пятерка?»
Мысль опалила его, вдруг вспотели руки. «Интересно, а почему Суровцев просто не пригласил фотографа из Дома быта. Почему меня заманил? Ведь, если рассудить — ему безразлично, кому отдать пятерку. Но почему же тогда?.. Ага, не хотел, чтобы узнали широко. А во мне был уверен. Знал, что клюну на приманку, а получив деньги, буду молчать, как невзведенный затвор. Не стану же, рассуждал он, я, пионер, хвастаться, что пять рублей заработал, снимая на пленке, которая принадлежит школьной лаборатории. И увеличитель, и бумага тоже... А что не подведу его — тоже был уверен. Ведь он заставил меня — хитро так, незаметно — дать клятву. Честное пионерское. Кому сказал? Кому? Эх...»