Мы проходили мимо витрин, уставленных часами и сумками, зонтами и кастрюлями. Из распахнутых дверей кафетерия валил вкусный запах цыплят-табака. Когда, лавируя в толпе, мы пробегали мимо одной из витрин, что-то царапнуло мой взгляд, испугало. Захотелось вернуться и посмотреть — что.
— Погоди! — я схватил Андрей за руку. — Подожди секундочку, я сейчас, — и бегом вернулся к озадачившей меня витрине.
Среди всевозможных ложек и подстаканников, хрустальных корзин и чугунных черных коней стояла ваза, фарфоровая ваза. И ваза, и картинка на ней были мне на диво знакомы.
Эта ваза была близнецом, родной сестрой той, которую Ромка Суровцев сдал лейтенанту Барханову. К вазе привалился ценник — 8 рублей 20 копеек
Я подозвал Андрея:
— Гляди что тут, узнаешь?
У Андрея отвисла челюсть.
— Та самая, — ахнул он. — Лаокоон… Продают что ли? Это же комиссионный магазин. Как она сюда попала?
— Продают… — передразнил я Андрюху. — Наша в кабинете стоит — забыл, что ли? Ее школе передали.
Андрей захлопал глазами.
— Точно! У нас она… Тогда откуда эта?
— Вот и я спрашиваю.
Мы вошли в магазин, полный покупателей. Дождавшись, когда продавец чуточку освободился, я спросил:
— Вас можно на минуточку?
— Что вам, мальчики? — Продавец равнодушно скользнул по нашим лицам и остановил взгляд на пишущей машинке. — Если сдавать — у детей не принимаем. А что за машинка? «Москва», что ли?
— «Москва», — кивнул я.
— От детей и без паспорта не принимаем. Пусть придут родители.
— Мы не сдавать, — объяснил я. — Мы про вазу хотим спросить. Там, на витрине.
— А что спрашивать? Ваза как ваза. Ширпотреб. Цена обозначена. Нравится — берите. Купить можно и без паспорта. Показать?..
— А. какого она века? — заволновался я. — Век какой, век?
— Какой век? — рассмеялся продавец. — Наш, конечно. Родимый, двадцатый. Ваза эпохи голоцена, но век — двадцатый.
— Значит, она не древняя? — спросил Андрей голосом человека, у которого грабители только что бесцеремонно отняли что-то очень дорогое. — Если она этого века, то откуда же в ней взялись царские деньги?
Продавец сощурился и, теряя терпение, раздраженно бросил:
— Да что вы мне голову морочите? Какие царские деньги? Она на витрине четыре месяца стоит. Три раза уценяли, а все не берут. Народ нынче грамотный пошел. Антиквариат от халтуры отличать умеет. Вы, мальчики, что-то напутали. Не мешайте работать.
Андрей округлил глаза и с обидой выпалил:
— Мы напутали? Как бы не так. Я вам сейчас покажу кое-что, — и тут он, к моему удивлению, достал из сумки снимки, которые посоветовал ему захватить на телепередачу директор школы. Там, на передаче, Андрей про фотографии и не вспомнил. Где вспомнить, если у него в голове один только утюг и был… А ведь пригодились все-таки фотографии.
Андрей протянул снимки продавцу:
— Смотрите, если не верите.
Продавец глянул мельком и равнодушно сказал:
— Такая же. Но их у нас две было. Может, и наша. Где покупали?
— Да не покупали ее! — воскликнул я. — В земле нашли. На огороде. Вот он нашел — Ромка. Он в нашей школе учится.
— А деньжата?
— В вазе лежали.
— Вы что-то путаете, ребята. Вазе от силы полвека, а деньжата постарше. Вот если бы наоборот… Никак не могли в ней деньжата оказаться. Да и зачем вазу в огороде прятать — невелика ценность, ведь и червонца не стоит.
— А деньги? — не сдавался Андрей. — Ведь деньги-то древние.
— Бумажки!.. — махнул рукой продавец. — Это только нумизматам интересно. Вот если бы золотой чеканки — это вещь. Вы лучше сами спросите у Водяного Знака. Вон он, в углу топчется.
— У кого спросить? — растерялся я.
— Я же сказал — у Водяного Знака. Тот, худой. Нумизмат он.
— А почему его так называют?
— Да за страстишку его. Они здесь часто собираются, коллекционеры. Диковинный народ! Обмениваются, да и, случается, продают свои сокровища. Не без этого. А этот знаменит тем, что любит деньги на просвет просматривать — водяные знаки изучает, сверяет по каталогу — не подделка ли. Поэтому свои так его между собой и прозвали. У него отличная коллекция.
— Эй, Водяной Знак, поговори с ребятами. Мы подошли к коллекционеру.
— Нумизматы, что ли? — спросил Водяной Знак, оглядывая нас явно на просвет. Нет, не случайно прозвали его так братья по страсти. Сейчас, когда он стоял у витрины, сквозь которую жалили солнечные лучи, он и сам просвечивался как купюра. На верное, можно было определить — не поддельный ли.