Леонт инстинктивно закрывает глаза, а когда открывает, то обнаруживает, что мягко подпрыгивает на заднем сиденье мчащегося автомобиля.
В первый момент у него такое ощущение, что он посреди необъятного кожаного поля, холмы которого перетянуты пологими оврагами с отвесными склонами. Тени от вершин бесконечно долго вытягиваются вдаль и с пугающим безразличием несутся по кругу в хаосе симптоматического калейдоскопа сменяющихся цветов, вспышек предсознания ложных образов, слишком коротких, чтобы оформиться окончательно, теней, блеска полунамеков и тональностей, трепета воображения и сожаления о немыслимом. Он, как завороженный, поглощен свистопляской фантазии. Ему начинает казаться, что все его страхи безотчетно повинуются этому дикому, нелогичному ритму с жестокостью необходимого условия подчинения, в котором невозможно найти опору сознанию, и он с удовольствием оставил бы это занятие, если бы знал, как из него выбраться. Он даже забывает, что где-то рядом должен быть всезнающий Мемнон, его хранитель и вечный спутник, и что стоит только захотеть, как все кончится, подобно вспышке молнии.
Наконец Леонт добирается взглядом до водительского места. В зеркальце его разглядывают смеющиеся глаза, слишком знакомые, чтобы удивить.
— Долго же ты просыпаешься, мой дорогой, — слышит он из прекрасных уст, обжигающих, как огненный коралл, и узнает Мариам.
Кажется, проходит целая вечность, прежде чем он начинает соображать. Лицо у него изумленное и одновременно не потерявшее выражения отрешенности, которое владело им за столом. Пожалуй, он еще видит жену, сидящую напротив. Мысли его скачут со скоростью мелькающих кустов по обочине дороги. Реальность еще не предстала в удобоваримой форме, и, бесспорно, он даже испытывает минутную досаду оттого, что все так быстро произошло и нельзя если не остаться, то, по крайней мере, задержаться в пограничном состоянии.
— К-к-к… — прочищает горло Леонт. — Так можно получить инфаркт.
"От этого еще никто не умирал, — напоминают прекрасные губы, — но ты можешь быть первым, если будешь капризничать, киска…"
Что касается Мариам, то ей он, безусловно, рад, как, впрочем, и ее подружке, которая, развернувшись и облокотясь на спинку сиденья, говорит, обдавая его целым ворохом женских прелестей: от тонкой, лучистой кожи — цвета молочного фарфора — чересчур кукольной, чтобы казаться земной, до грациозной ладони (столь изящной формы, сравнимой лишь с совершенством лотоса, что Мариам, несомненно, должна учитывать это в бесконечном стремлении к лидерству), которой она нежно, как лепестком, дотрагивается к руке Леонта. Томность не чужда ей.
— Здорово мы тебя вытащили, да?
— Как из грядки… — соглашается Леонт и с облегчением вздыхает.
Кто-кто, а Мариам все же лучше, чем любая другая неожиданность, к которым он так и не может привыкнуть. Хотя вот уже три года, как они расстались, он теперь не представляет, что когда-то был увлечен этой брюнеткой. Впрочем, он давно знает цену подобным воспоминаниям, ибо с некоторых пор женщины волнуют его все меньше и меньше.
В отличие от смуглокожей Мариам, Хариса — яркая блондинка с миндалевидными серыми глазами, в которых иногда мелькают чертики насмешки — не дай бог попасться ей на язычок. Как всякая красивая женщина, она знает себе цену, хотя порой Леонту кажется, что за этой самоуверенностью скрывается болезненная ранимость.
В первый же день знакомства (он великолепно помнит) она заявила своей подруге, но так, чтобы он мог удостовериться, что не ослышался:
— А он не глуп…
Но это никогда не толкало их на путь ссор.
А теперь:
— Признайся, ты совсем не ожидал?
Хотя с тех пор прошла целая вечность и их отношения претерпели изменения в лучшую сторону, он не может чувствовать себя свободно в ее присутствии.
У нее голодная впадина на щеках и яркие чувственные губы. Всякий раз, когда Леонт касается их взглядом, в нем просыпается желание попробовать их на вкус. Если бы не его добровольно-вынужденное затворничество, кто знает, чем закончилась бы эта симпатия к подружке Мариам. К досаде, в такой же мере он зависим и от Мариам. Стоило им встретиться втроем, как он начинал испытывать чувство раздвоенности, от которого так же трудно избавиться, как от какого-нибудь порока, приобретенного в детстве.
— Что там у тебя? — спрашивает Мариам с той интонацией, которая должна оцениваться вполне однозначно — я ничего не забыла, но не надо переступать рамки дозволенного и, пожалуйста, оставь свои фантазии при себе, они мне до чертиков надоели.