Безмерной была радость Пулидиса, когда в марте тридцать шестого Никос был арестован и без суда и следствия, «в порядке пресечения активности», сослан на остров. А через два месяца его судили заочно, был оглашен приговор: два года тюрьмы и запрещение учиться в университете.
— Вот не подумал бы никогда, — деланно удивлялся Пулидис, — что до сих пор он еще мог на адвоката учиться! Да стань он адвокатом или, например, судьей — такие ли дела начались бы у нас в Амальяде! Я бы тогда в отставку — и подальше из этих мест. Нет, есть еще справедливость на свете!
В тот день Василики собрала все деньги, что были в доме (старый Георгис, наблюдая за ее суетой, не проронил ни слова), и отправилась в Патры — в дальнюю для нее, уже немолодой женщины, дорогу. Вернулась через две недели — исхудавшая, измученная, но торжествующая: окружные судебные власти, приняв во внимание молодость Белоянниса, отменили приговор и решение о ссылке.
— Ну что, добилась своего? — такими словами встретил ее Пулидис. — Есть справедливость, говоришь? Известно мне, во сколько обошлась тебе эта справедливость. Неясно только, хватит ли у вас с Георгисом денег, чтобы все будущие грехи замолить. Сынок-то ваш еще не развернулся по-настоящему. Ну, он себя еще покажет. Он тут такое учинит, что и гостиницу продать придется, и юбку с дочери последнюю снять. А то в Америку опять на заработки старика своего пошлете.
Никос вернулся в Амальяду не сразу. В те майские дни генерал Метаксас, назначенный премьер-министром, приказал расстрелять демонстрацию рабочих-табачников в Салониках. Двести пятьдесят истекающих кровью людей остались лежать на улицах города после этого «правительственного мероприятия». Таков был ответ на требование рабочих увеличить зарплату. Хотел бы в эти дни Никос взглянуть в лицо старому законоведу с юридического факультета, устало вещавшему, что фашизм в Греции — это нелепость. Фашизм стал реальностью. Надо было действовать. В те дни Никоса можно было увидеть и на митинге в Салониках, и на демонстрации в Афинах.
— Да, мертвые ничего не требуют! — говорил он на митинге афинских студентов. — У них больше нет требований к правительству: безоружные, они молча умирали на улицах Салоник, получив однозначный ответ. Но пусть трусливые убийцы не думают, что они сумели запугать весь народ. Пуля в сердце, штык под ребро — эти аргументы лишь кажутся им решающими. Мы потрясены, но мы не напуганы! Кровь наших братьев и сестер взывает к мести. И мы отомстим! Клянемся вам, мученики Салоник: Греция не забудет, Греция не простит! Долой фашистскую диктатуру! Долой чужеземного короля! Да здравствует республика!
Но Метаксасу было мало правительственной власти, «доверенной ему королем и парламентом» (в котором, кстати, в то время у Метаксаса было только семь депутатских мандатов). Четвертого августа тридцать шестого года, накануне забастовки пирейских и афинских рабочих, назначенной на пятое августа, король подписал декрет, предоставлявший Метаксасу полную свободу действий. Так была установлена диктатура, которая привела страну к катастрофе сорок первого года.
— Этот наш! — ликовал Пулидис. — Этот крепкий мужик! Даром что ростом небольшой, а кулак у него тяжелый! Смотри, как трахнул по столу: так кровь во все стороны и брызнула! Ох, давно бы надо, ох, давно бы!
Георгис Белояннис, брезгливо отворачиваясь, старался увернуться от пьяных поцелуев соседа, который пусть даже во хмелю, но исправно выполнял указание новой власти о «национальном единстве и братании».
— Что, молчишь, поеживаешься? — шумел Пулидис. — Дочку свою береги среднюю, по-соседски советую: береги дочку! Ох, она у меня на примете: и в прямом, и во всех смыслах! Сына-то не уберег! Теперь он небось тоже ежится. Тюрьмы-то у нас, сосед, сырые! И веревки сырые. Только порох нам велено держать сухим, так отец нам велел, спаситель, потому что Греция, видишь ли, Греция… Да тебе не понять!
Никос содрогался при мысли о том, каким непрекращающимся мучением была с тех пор жизнь его семьи в соседстве с Пулидисом. При Метаксасе Пулидис рос на глазах, становился все более важным человеком в округе. Он не замечал, что лесенка, по которой он поднимается, и есть та самая, скользкая, шаткая, ведущая к виселице. При оккупантах Пулидис стал фактически единовластным повелителем в этом маленьком провинциальном мирке. Но вниманием своим семью Белояннисов он не обделил. По-прежнему, как старый добрый сосед, частенько наведовался в гости, хотя Белояннисам пришлось переселиться в старый домишко на окраине, подшучивал над Георгисом, заигрывал с Еленкой, поучал Василики.