Мицос замер со сжатыми кулаками, прислушался. Стук повторился — громче, настойчивее. Ага, сказал себе Мицос, и лицо его осветилось. Вот так-то лучше, голубчик, так-то лучше. Мимо двери, звеня ключами и сонно брюзжа, прошаркал Христос.
— Погоди, Христос, — громким шепотом сказал ему Мицос, — погоди, миленький. Я сам! Я сейчас!
В ту ночь Белояннис лег спать одетым.
Собственно, эту фразу можно было бы поставить в кавычки: в том или ином виде она должна была войти во все газеты. Ни одна из правых газет не откажется щегольнуть этой фразой, от которой должно сладко замереть сердце верноподданного читателя.
«В ту ночь Белояннис лег спать одетым».
Никос мог бы и не давать в руки газетчикам такую сенсационную деталь. Характера и нервов у него было достаточно, чтобы заставить себя спать крепким сном до самого прихода жандармов. Но прийти могли в середине ночи, возможно даже в сопровождении фоторепортеров. От этой банды подлецов можно ждать и такого. Никос не хотел оставить ни одной зацепки для правых газет. Они желают щекочущих нервы подробностей — они их не получат. Они хотят увидеть Белоянниса захваченным врасплох, суетящимся, нервным — они этого не добьются.
«В ту ночь Белояннис лег спать одетым» — вот все, что они получат для своих желтых листков. Да, знал заранее. Да, был готов. «В ночь перед казнью спал как убитый» — ненужная красивость. Никос полон жизни. Жизнь переполняет его сейчас до краев. Вот почему он не может сейчас заснуть. Надо думать, надо жить каждую оставшуюся минуту.
Никос лежал на нарах, закинув руки за голову, и смотрел вверх, где под самым потолком слабо брезжило светом зарешеченное окно. По этому неясному свету, по тени решетки на потолке и стене он мог определить время с точностью до четверти часа: сказывался многолетний опыт заключенного. Правда, на руке у него звонко тикали часы, но, чтобы разглядеть стрелки, пришлось бы подходить к дверному окошку, а он не хотел вставать. И потом, поглядывание на часы могло превратиться в навязчивую потребность, и он заставил себя забыть о времени. Бледное световое пятно, изогнувшееся на стене, напоминало Никосу о звездном небе. Никос с жадностью всматривался в это пятно, пытаясь себе представить, как медленно, словно нехотя, поворачиваются над Афинами звезды…
Эту старинную песню пели в восьмом секторе тюрьмы на Корфу в декабре прошлого года, когда справляли день рождения Никоса… впервые в его жизни. В семье у них как-то не принято было баловать детей такими праздниками, а позднее, когда Никос вырос, получалось все время так, что именно в этот день он был в отъезде…
Товарищи берегли Никоса, старались втихомолку избавить его от мелких неприятностей тюремной жизни (вечерней уборки, чистки котелков), и он, поглощенный своей работой над книгой, нередко не замечал этого, но уж когда замечал — начинал бунтовать: «Что я вам, ага турецкий? Не желаю быть исключением!» И, сердитый, обиженный, брал на себя внеочередное дежурство. Особенно трудно давалась чистка котелков: кисть руки плохо слушалась, котелок падал на каменный пол с грохотом, заставлявшим надзирателей вздрагивать. «Что у вас тут такое, черт возьми, происходит?» — «Белояннис на дежурстве».
Никос равнодушно относился к еде и машинально, не глядя, брал картофелину за картофелиной, разламывал, чистил. Вдруг замечал: опять лишнюю подложили. «Я спрашиваю: когда это кончится?» — «Ты же вон какой верзила, — улыбаясь, отвечал Саввас, сам далеко не коротышка, — тебе в два раза больше полагается…»
Вспоминая об этих мелочах, Никос морщился от слез, щипавших глаза, сердился на себя: сейчас расслабляться не нужно. Старался думать о другом — о том, например, нерешенном, грозном, о чем говорил сегодня Мицос…
Нет, Яннис не мог решиться на такой отчаянный шаг. Он отлично понимает, что любая попытка освободить осужденных силой была бы только на руку асфалии. Более того: асфалия крайне заинтересована в том, чтобы такая попытка была предпринята. Это дало бы ей возможность нащупать новые нити, ведущие к сердцу афинского подполья. Кому-кому, а генеральному директору асфалии господину Панопулосу хорошо известно, что с арестом Белоянниса афинское подполье не перестало существовать. Панопулос мог бы попытаться спровоцировать Белоянниса на побег, если бы у него была хоть малейшая надежда, что Белояннис поддастся на провокацию. Но такой надежды у господина генерального директора не было. Он отлично знал, с кем имеет дело, а потому мог решиться начать с другого конца. В этой связи внезапное повышение по службе Загураса с его сомнительным прошлым могло быть началом такой провокации «с другого конца». Но Яннис — Яннис был слишком опытен, чтобы довериться такому человеку, как Мицос. Кроме того, он не стал бы действовать через Рулу Эритриаду. Неужели Рула решила сама проявить инициативу?