Алекос молчал. Тут вой мотора послышался уже со стороны Каллитеи, и тот же «лендровер» военной полиции, полыхая фарами, вылетел из-за угла. На этот раз сноп яркого света ударил прямо в стену, возле которой они стояли. Завизжали тормоза. Машина по инерции промчалась еще несколько десятков метров и остановилась. Резкий голос крикнул из темноты:
— Стоять на месте! Будем стрелять!
Послышались шаги торопливо приближающихся патрульных. Мотор взревел: очевидно, «лендровер» дал задний ход.
И в это время из бокового переулка, тихо рокоча, выкатился «опель», за рулем которого сидел счастливый Василис.
— Быстро к машине! — скомандовала Рула.
Пригнувшись, Рула и Алекос побежали к «опелю». Видимо, уже поняв, в чем дело, Василис на ходу распахнул им дверцу.
— Успеем! — задыхаясь на бегу, проговорил Алекос. — Вот только бы…
Он замолчал и, продолжая еще бежать, вдруг резко потянул Рулу за руку в сторону. Рула с удивлением взглянула на него — Алекос все больше припадал на левую ногу, потом остановился, резко выпрямился и отпустил Рулу.
— Все, — спокойным голосом сказал он. — Жаль…
— Алекос! Нельзя! — не своим голосом крикнула Рула, но Алекос уже падал на стремительно расступавшуюся перед ним землю…
Громко, навзрыд заплакав, Рула схватилась за дверцу подкатившего «опеля»… «Опель» тихонько катился, мотор его тихонько урчал, Василис медленно сползал к левой дверце, а Рула широко раскрытыми глазами смотрела не на своих убийц в патрульной машине, а назад, в сторону Каллитеи, откуда уже слышался нарастающий рокот моторов автоколонны…
Это везли на казнь Белоянниса.
XVII. „ПРИ СВЕТЕ АВТОМОБИЛЬНЫХ ФАР…“
В темной машине, куда Никоса втолкнули солдаты, было пусто. Никос нащупал рукой низкую скамейку, сел. Было холодно, он застегнул верхнюю пуговицу рубашки. Пуговица едва держалась. Никоса всегда сердили такие мелочи, но сейчас это не имело значения. Через полчаса она ему уже не понадобится.
Спустя минуту дверца машины открылась, и, пригнувшись, вошел Никос Калуменос. Опустился рядом с Белояннисом, нащупал его локоть, сжал.
— Здравствуй, Никос.
— Здравствуй, отец.
— Ну что, едем на прогулку?
— Да уж погуляем.
— Обидно, — сказал Калуменос. — И не верится как-то.
— Что правда, то правда, — усмехнулся Никос, — не верится. Знал я одного парнишку, у Бичи его подстрелили. Ох, он тоже не верил. Лежит, весь в смертном поту, и хвастается своим здоровьем. На мне, говорит, все, как на собаке… Хороший был мальчишка.
— Да… — сказал Калуменос, думая о своем. — Здоровье тут не поможет.
На суде у старика Калуменоса не выдержали нервы. В заключительном слове, подавленный решимостью господ военных судей, он заявил, что признает себя виновным в измене. Но на полковника Симоса это впечатления не произвело, на Совет помилования — тоже. Не принят был во внимание и почтенный возраст подсудимого: Калуменосу было за шестьдесят. Никос понимал, что старику сейчас горько вдвойне, и не осуждал его: свое признание Калуменос сделал тогда, когда исход процесса был уже очевиден. Никос разговаривал с Калуменосом мягко и даже участливо. Он понимал, что умирать с больной совестью трудно, неимоверно трудно…
Дверь снова распахнулась, втолкнули Бациса.
— Все в сборе? — спросил он, вглядываясь в темноту.
— Тебя ждем, — ответил Калуменос.
— А этот… Илиас? Где этот сукин сын? Дайте мне к нему прикоснуться…
— И не надейся, — сказал Никос. — Его повезут на отдельной машине. В другую сторону.
Но он ошибся. Буквально в ту же минуту в машину, кряхтя, поднялся Аргириадис. Конвоиры задвинули за ним внутреннюю решетку, два солдата разместились в тамбуре, кто-то снаружи захлопнул дверь.
— Кто здесь? — громким шепотом спросил Аргириадис.
Ответом ему было молчание.
Машина тяжело покачнулась и тронулась с места. Аргириадис чуть не упал, потеряв равновесие, схватился за чье-то колено.
— Кто здесь? — хрипло повторил он.
— Все свои, кроме тебя, — сказал ему Бацис.
— Раз я с вами, значит, тоже свой, — сказал Аргириадис и, нашарив свободное место, сел.
— Не разговаривать! — крикнули из тамбура. — Тихо сидеть, сукины дети!
— Не шуми, парень, — сказал Калуменос. — Поздно на нас шуметь.
Машина, накренившись, резко свернула влево.
— Интересно, куда нас везут… — буркнул Аргириадис.
— Ты молчать можешь? — взорвался Бацис. — Отсядь от меня, ты, слышишь?
— Брезгуете, господа, — сказал Аргириадис и, тяжело дыша, заворочался в темноте. Должно быть, он сел на пол, потому что теперь голос его звучал снизу. — Все равно всем нам крышка.